Впереди партии, как проводник, ехал Омар, надвинув на лоб башлык. Стрельцы знали, что с грузинским гонцом им по пути, поэтому не докучали пятисотенному излишними вопросами. Справа от Омара горячил коня Овчина-Телепень-Оболенский, слева – Меркушка. Омар, махнув нагайкой на горы, пояснял:

– Первый уступ, самый высокий, снеговые горы, по-чеченски: баш-лам – тающие горы. Второй уступ – по-чеченски: лам-гора. Третий – по-чеченски: – аре.

– «Черные горы!» – заметил Меркушка.

Обмениваясь короткими фразами, гонец и пятисотенный все ближе подходили к большому хребту. Вокруг шумело множество рек и речек, вытекающих из вечнотающих снегов. Дивились стрельцы на непривычно шумные потоки, вырывающие в земле глубокие ложбины и силою разрывающие цепи лысых и черных гор, образующих страшные и тесные ущелья, а вырвавшись на раздольную плоскость, своевольно катящие по ней свои струи. Дивились на облака, пристающие к вершинам, как сказочные корабли, и бороздящие синь, сдавленную мрачными утесами. Дивились золотистому блеску туманов, сползающих с крутых отрогов, точно волна волос.

Омар предостерегал не смотреть в сторону лесистых отрогов, ибо несказанной красотой славится жена лесного мужа, и охотник, поддавшийся ее чарам, непременно умирает через год, если о любовной связи его станет известно людям.

– А если не станет? – полюбопытствовал пятисотенный, всматриваясь в туманы и в своем воображении придавая им облик бледнолицей красавицы, сбрасывающей белоснежное покрывало.

– Тогда, – понизил голос Омар, – смельчака подстерегает лесной муж, обросший бородой до колен, обнимает его и вонзает в грудь острый топор, всегда сверкающий на каменной его груди.

«Такому бы лешему, – усмехнулся пятисотенный, – наподдать вдосталь ядер свинчатных и железных!» – и стал думать о бое.

– Партия стрельцов приближалась к осетинскому урочищу Заур. Пятисотенный подал Меркушке условный знак, а сам, круто повернув вороного скакуна, въехал в узкую, изгибающуюся, как аркан, дорогу, на которой вдали поднималось едва зримое облачко пыли.

Меркушка осадил коня, одним движением повернул его и привстал на стременах. Стрельцы с удивлением взирали на его изменившееся лицо: веселость с него смело, точно лист ветром, и правая бровь резко переломилась над глазом, словно сабля над костром. Он нахлобучил черкесский шлем, дар воеводы, стянул ремнями наручи и, обернувшись к передовому стрельцу, выкрикнул:

– Олешка Орлов, выноси харунку!

Рослый всадник расстегнул кафтан, под которым сверкнули латы, достал из-за пазухи шелк, сложенный вчетверо, бережно развернул, прикрепил к копью с позолоченным наконечником и вскинул вверх. Над головами стрельцов зареяло не полковое алое знамя с изображением Георгия Победоносца, а неведомое – золотое, с изображением черкеса, скачущего на черном коне и вскинувшего черное копье. Каблуками сжав бока коня, знаменосец рысью выехал вперед и стал рядом с Меркушкой.

Забушевали стрельцы, рванули коней, окружили Меркушку:

– Сказывай, пошто чужую харунку взяли?

– Может, и не на охоту?

– Пошто в черкесов обрядили?

– Не смущай! Толком сказывай!

– А на тебя роба нашла?

– Не роба, а оторопь!

– Сказывай, что умыслили!

Меркушка обвел стрельцов пытливым и строгим взглядом, придвинулся к скинувшему бурку Омару, у которого на бешмете поблескивал позолоченный крест, и сказал так, словно сердился на стрельцов за их недогадливость и смущение:

– Слушай, стрельцы честные! Идем мы не на охоту. Боем идем на персов, осквернивших землю родственных нам грузинцев. Такая охота пуще неволи! Взойдем на гребень – увидим в огне Иверию. Там беда ширится, жен и детей позорят, а иных в полон свели. Там воинов перебили и хлеб скормили! И смерть там пляшет по колено в крови!

Гул прокатился под Зауром. Сгрудились стрельцы. У одних изумление сменилось гневом, другие в замешательстве наседали на Меркушку.

– А указ-то царя где? А бояр согласие?

– Царь далеко, а совесть близко! – вскипел Меркушка. – Мы народ, а не бояре! Пусть их горлатными шапками стукаются. А мы басурманам не холопы! Земля пожжена и разорена без остатку. Победим нехристей – возблагодарит царь!

– Плетью обуха не перешибешь! Их там тьма-тьмущая!

– А нам знак дружбы заронить надо! Пусть крепко упомнят грузинцы: не одни они отныне – Русь идет!

– Взаправду, стрельцы, непригоже со стороны зреть на беды грузинцев. Мы подсоседники!

– Накрепко, вправду, Гришка Шалда! Идем на басурман!

– Боем идем! Боем!

– Мы – народ, и грузинцы – народ. Дело наше кровное!

– Пора персам шаховым за их зверство мстить!

– Пора! Сенка Гринев, труби!

Легко выпрямился в седле Омар и поклонился стрельцам:

– На вашем кровном знамени – святой Георгий, и на нашем знамени – святой Георгий! Брат для брата в черный день!..

– И впредь навечно!

Карьером подскакал Овчина-Телепень-Оболенский. Стрельцы наперебой объявили, что идут не гулять за охотою, а боем идут на врагов единоверных грузинцев, и, обступив пятисотенного, допытывались:

– А ты как?

Овчина-Телепень-Оболенский притворно задумался, как бы в раздумье провел рукой по юмшану, незаметно подмигнул Меркушке и выхватил саблю:

– Начальника не спрашивают, начальник сам спрашивает. Кто на басурман – отходи-вправо! Кто назад в Терки – влево!

Важно и безмолвно все стрельцы, ведя на поводу коней, перешли направо. Когда смолк топот и звон оружия, пятисотенный продолжал:

– Одни бражничают, пьют без просыпу, другие живут для бездельной корысти, а нам, видно, жребий завидный дан. Как положено по уставу ратных и пушечных дел: становись в строй! – и ударил по небольшому медному барабану, привязанному к седлу. – Знамя вперед! Дозорщики по сторонам! От сего предгорья не брести розно!

Стрельцы проворно выстраивались по три в ряд.

Шум смолк, только слышалось поскрипывание седел да позвякивание уздечек. Овчина-Телепень- Оболенский махнул нагайкою на тонувшую в голубых дымах долину:

– Казаки с нами! Честь-хвала терцам!

– Ура-а! – прокатилось под Зауром.

Под гром тулумбасов, вздымая бунчуки, на полных рысях приближались казаки. Уже виден стал Вавило Бурсак, в знак встречи трижды полоснувший кривой саблей зыбкий воздух…

Если бы не черная повязка через глаз, не узнать Матарса. Копоть покрыла его обросшее лицо, из-под шлема выбивались обожженные волосы, на погнутых доспехах – брызги крови. Поставив ногу на разбитый зубец и сжимая шашку, по которой медленно стекала алая струйка, Матарс напряженно вглядывался с полуразрушенной крепостной стены вниз, в мрачное ущелье, где за нагромождением первозданных камней укрывались кизилбаши, отброшенные в седьмой раз. Словно свернутые змеи,