Площадь перед двухэтажным бревенчатым зданием, где размещалась вторая полутысяча, живо заполнилась стрельцами в светло-зеленых суконных кафтанах. Бряцая саблями, они теснились к огромной бочке, на которой, запрокинув голову и не отрывая от губ серебряного мундштука, гордо возвышался сигнальщик.

– Э-гей, Брошка! Дуй до горы! Почитай, уже с полнеба сдул!

– А чево ему? У него в груди мех кузнечный!

– Здорово, стрельцы! Пошто сзывают?

– Оглох, что ли? На охоту!

– Да ну? С чего бы?

– Воевода подобрел! Вот с чего! С неделю маял Овчину – и неожиданно отпустил.

– Еще с ночи слух прошел, что пятисотенный партию рядит на туров окаянных.

– Шибко! А что это за туры такие?

Стрельцы недоумевающе переглядывались, но толком никто не знал. Откуда-то вынырнул приказный дьяк, просунул между стрельцов козлиную бородку, хихикнул:

– Памятуй, туры не иное что, как козлы скалистые, зад у них женский, похоть вызывающий, а рожища саженные, и сила в них дьявольская!

– Пакость разводишь, крыса! – гневно пристукнул саблей пятидесятник. – Турусы!

Горланили стрельцы, высказывали догадки, бились об заклад. Сторожевая служба в Терках утомила их, тянуло выйти из трех стен на простор, поразмять плечи, взойти на гребень, где летом снег, а зимой виноград. Внезапно стоявшие впереди зашикали, стрельцы стали оборачиваться к площадке, где блестел набатный барабан.

На площадке стоял Овчина-Телепень Оболенский, под его полковым кафтаном виднелась белая шелковая рубашка, обшитая по вороту мелким жемчугом, как бы подчеркивающая мирный характер его речи. Рядом с ним, взбросив стрелецкую шапку на копну волос, красовался Меркушка, стараясь незаметно хоть на полвершка стянуть щегольский сапог, который безбожно жал ему ногу.

– Чай, догадались? – окинул острым взором пятисотенный смолкших стрельцов. – На гребень иду туров стрелять!

– Как так?!

– Да так, с согласия воеводы. Спознаю чужую сторону.

– Одному идти, пятисотенный, непригоже!

– Что правда, то правда. А вы чай на мирном житье охудали?

– Охудали! Нам бы с тобой за охотою гулять!

– Вдругоряд! А ныне я с десятником Меркушкой.

– Смилуйся, Лев Дмитриевич!

– Прямой душой мечены! Для одного ильбо двух нечего трубу разрывать! А пойдем доброй партией! Допреж нас были кречетники, сокольники, ястребятники, а мы – турники.

– Ура пятисотенному! Пять сотен и забирай!

– Ловок больно, воевода дал-то две! Против приказа нишкни! Но тужить нечего! Одни со мной в горы, а другие на берег – беречь корабли персидские, что в Астрахань груз для Москвы везут. Царь наш государь с аббас-шаховым величеством в дружбе, а нам ту дружбу оборонять!

– Накрепко правду сказывай, кому в горы!

– Двум сотням! Меркушка, выкликивай!

Стрельцы сгрудились еще теснее, напряженно вглядывались в Меркушку, точно внушали ему свое имя, Меркушка про себя честил войскового сапожника, обещая как следует намылить ему шею, и, с трудом оттянув книзу сафьяновый сапог, стал громко вызывать стрельцов:

– Из сотни Шалина: Добрынка Кирпичников! Ортюшка Дудинсков! Дружинка Плотник! Осип Сапожник!..

При последнем имени Меркушка болезненно поморщился и бросил косой взгляд на синие сапоги пятисотеннего: «Вот ведь тоже из сафьяна, а впору. А мои, чай, шил черт босоногий!»

Сотник Шалин встрепенулся, ножнами провел черту, за которую переходили вызванные стрельцы. Меркушка продолжал выкликивать:

– Федька Прокусаев! Мокейкз Мясник! Сенка Горб Лысичин! Илейка Баран!

Выходили молодцы как на подбор – рослые, плечистые. В толпе стрельцов раздался гогот, кто-то выкрикнул!

– А мелкоту, ради дружбы, аббас-шахову величеству!

– Вы женатые, а мы бобыли, – огрызнулись названные, – опричь каши, нам терять нечего!

– А попа Родиона забыли?

– О-го-го! И Пашку Дняпровца! И Агафашку Воинка!

– Пошто, пятисотенный, нас не призвал? Не доросли?

– Недоросли! – согласился сотник.

– Из сотни Черствого: Федька Ворон! Якимка Гречихин! Васька Горбун!..

– Вот тебе и горбун! От пупа до башки – почитай, верста!

– Такому-то всегда льгота!

– Э-гей, береговые! Садись под тын да сади алтын!

Шумели стрельцы, подсаживали на крюк слова, отшучивались. Пятисотенный согнал с губ улыбку, ударил саблей по барабану:

– Слушай, стрельцы! В горах прибыль великая! Набьем туров премного, вдосталь, не обидим!.. А теперь велю охотникам заряд в путь собирать да корм. Телег не брать – бремя лишь, запас класть в сумки: по пол-ляжки баранины, да луку, да чесноку, да соли, да хлебов по четыре!

– А пушки? А к ним зелья и ядер?

– Не брать! Охота – не бой! А чтобы не засекли черкесские стервятники, по землям коих проходить будем, надеть доспехи и шлемы, поверх же их черкесские бурки. Коней осмотреть накрепко: не хлябают ли подковы, да ввинтить шипы для твердых троп! Запас для пищалей брать полный. А выступим, даст бог, через два часа на третий!

Стрельцы, отобранные в партию, окружали Меркушку, забрасывали вопросами. Меркушка отмахивался:

– Я того не ведаю!

Не угоманивались стрельцы, били шапками оземь, ходили вприсядку. Остающиеся посматривали на «счастливчиков» с завистью. Охотники добродушно утешали:

– Знамо дело, гребень не берег, а и на берегу охота обильна. Птица там всякая, пеликан…