грудь.

Многие уже проведали про гонца из Грузии, но держали язык за зубами.

Казаки плотно обступили Вавилу Бурсака, допытывались, почему собран круг, а он, не пожелав нарушить обычай, до выхода атамана притворно отмахивался от наседавших хлопцев: «От ця проклятая теснота!», и норовил выскользнуть из объятий железных ручищ, способных из камня выжать сок.

Покуда одни казаки с жаром высказывали догадки, а другие отбивались недоверием: «та ни!» или флегматично цедили сквозь зубы: «эге», в войсковой круг вступил атаман.

Медленно и величаво подвигался он, и парчовый кафтан на нем переливался радугой. В красных сапогах, подбитых высокими серебряными подковками, и в высокой собольей шапке он, казалось, высился над есаулами, важно несшими перед ним бунчук и войсковое знамя и опиравшимися на свои длинные насеки. Дойдя до середины круга, атаман остановился, оглядел гуторящих казаков, снял шапку и, по обычаю, поклонился на все четыре стороны.

Часа три назад, прямо со двора воеводы, поспешил хорунжий Бурсак к атаману и осведомил его о грузинском гонце, о нашествии басурман на братскую Иверскую землю, о темной силе персидского шаха, подкатившей к горам, сопредельным гребенскому казачеству, о страданиях единоверцев и о призыве картлийских воинов, услышанном за Тереком. «Добре!» – сказал атаман, выслушав невеселую весть, и так при этом сверкнул черными глазами из-под седых бровей, что хорунжий радостно подумал: «Не угас, значит, еще огонь в старом казацком сердце!» И тут же поведал об охоте на туров… Теперь хорунжий ждал веского слова атамана.

Есаулы, скинув папахи, положили их наземь вместе со своими насеками и крикнули:

– Помолчите, помолчите, атаманы молодцы и все великое войско терское!

– Помолчим! – отозвались казаки в кругу, скидывая папахи.

Атаман приложил булаву к правому плечу, закрутил свой длинный ус и сурово окинул глазами казаков:

– Ну, атаманы молодцы, слышали? На неведомых туров воевода стрельцов отпускает.

– Слышали, батько!

– А коли слышали, не учить мне вас, атаманы молодцы, как с охоты с прибылью возвращаться, – это дело казацкое, обычное.

– К делу речь! – подтвердили казаки.

– А коли к делу речь, то кто за зипунами? Кто на гребень на белый поохотится? Кто на Арагву реку рыбку ловить? Кто за облака туров добывать? Кто в Гилян крупного зверя пострелять?

– Веди! Веди, батьке!

– Одолжи потехою!

– Не по полю нам волком рыскать, веди за облака!

– Слава же богу, что гонец укажет нам путь к турам, а пожурить их следует по-нашему, да хорошенько, – смеялись знающие об Омаре, – чтоб вперед не скакали по горам грузинским. Вытурить их!

– Быть по сему!

– Добре! Как до гребня дойдем, там обсудим, как бить туров. От теперь готовьте сабли вострые, коней ретивых! Выступать засветло. А пока господа есаулы раздадут вам по чаре зелена вина, выбирайте походного атамана.

Вавило Бурсак вскинул роскошную пищаль, сверкнувшую костяной инкрустацией, ибо имел он семь пищалей, а мечтал о восьмой, и гаркнул на весь круг:

– Не под стать нам теперь, отвага, выбирать нового атамана. А и чем старый плох?! Орел сечевой!

В знак согласия казаки подбросили вверх папахи.

– Дай бог добрый час, со старым удаль испробуем!

– Испробуем, хлопцы, испробуем!

Атаман вновь поклонился на четыре стороны, поблагодарил за честь:

– Добре. Но теперь не час идти мне с вами на гульбу. Пригрянули к Астрахани персидские купцы, бесовы дети! Виноград сажать! А воевода от царя имени упросил меня оберегать тех купцов, нехристей. Вот дело какое, удалые хлопцы, – атаману казачьему виноград басурманский оберегать!

Захохотали казаки с таким усердием, с такой нарастающей силой, словно хлебнули по жбану горилки.

– Втемяшилось воеводе!

– Взбулгачился!

– Задеба!

Но атаман говорил уже всерьез, настаивая на выборе походного атамана, и предложил хорунжего Вавилу бурсака.

– Вавилу Бурсака! – гаркнули есаулы.

– Молод Бурсак, однако справится! – поддержали хорунжие.

– А що ж, що молод? Пийшлы с Бурсаком!

И снова в знак согласия подбросили казаки вверх папахи. А войсковой атаман вскинул булаву и зычно напутствовал расходящихся.

– Ухлебосольте так вражьих туров, чтобы стало им жутко от терского казацства!

– Эге, батько!

Вавило Бурсак сдернул с пояса баклагу, подбросил высоко вверх, приложился к пистолету и выстрелил. Со звоном посыпались осколки, и прямо на голову Каланче. Бурсак задорно подмигнул опешившему казаку:

– Запевай, казак! Твой черед!

Расходившиеся терцы насели на Каланчу:

Еще гремела песня над казачьим табором, еще горели костры, а уже выводились горячие кони турецкой и арабской стороны, скрипели седла, прилаживались вьюки. Синеватые туманы перекатывались над землей, ветер доносил соленый запах хвалынских волн, и, как персидский тюрбан, скатившийся с головы, желтела луна в бесконечно далеком и загадочном небе.