Эйб пытался отмерить двадцать четыре скрупула, но не видел никакой связи с капсулами, рассыпанными перед ним на резиновом коврике
Эйб отринул эти мысли и принялся снова отмерять лекарство. Он поминутно поддергивал брюки, а они упорно сползали. Наконец не выдержал: скрылся за стеллаж и расстегнул халат, чтобы затянуть ремень потуже. Вполне логично, что он похудел, — он почти ничего не ел в последние дни — но чтобы настолько! Даже застегнутый на самую крайнюю дырку, ремень болтался. Неужели он так быстро и сильно похудел?
Все еще недоумевая, как такое произошло, он отправился на склад, взял бечевку, которой перевязывали коробки, снял ремень и подвязал брюки. Он хотел было вернуться и доделать заказ, но передумал: вышел через заднюю дверь и пошел по улице, свернул на углу, через три квартала перешел дорогу на светофоре, и наконец добрался до бара, мимо которого проезжал каждый день по дороге домой. Он назывался «У Олафа» и даже теперь, в одиннадцать утра, был уже открыт.
Он вошел в бар, отлично сознавая, что в брюках, подвязанных веревочкой, выглядит, как бродяга Чарли Чаплина. Он уже сто лет не заходил в бар днем — с тех давних пор, когда считал себя барабанщиком. В этот ранний час в баре было человек пять — и все они не из тех, кого видишь в барах по вечерам. Обиженные жизнью неудачники, которые без необходимого глотка виски (своей дозы!) не смогут протянуть несколько рабочих часов. Девушки по вызову, пытающиеся смыть воспоминания прошлой ночи, прежде чем отправиться спать. И старики, ищущие ушедшую молодость на дне бутылки.
Эйб взобрался на стул у стойки — именно взобрался: наверное, он сам не заметил, как сильно устал.
— «Джемисон» есть? — спросил он бармена, который одарил его кривой, как зигзаг молнии, улыбкой.
— А больше тебе ничего не надо, малыш?
— Простите?
Бармен покачал головой.
— У тебя есть удостоверение личности?
Эйбу было сорок два, и он уже не помнил, когда последний раз его просили подтвердить, что он совершеннолетний. В конце концов у него уже седина на висках! Тем не менее он полез за бумажником, и только тут сообразил, что оставил его в раздевалке на работе.
— Нету, — признался он.
— В таком случае, и виски у меня нет. Приходи, когда исполнится двадцать один.
Эйб поглядел на него растерянно. Потом соскочил со стула, тяжело приземлившись на пол. И всю дорогу до работы выискивал свое отражение в гладких капотах «Бьюиков», в лужах и витринах кондитерских. Неужели, когда теряешь ребенка, теряешь и все годы, которые с ним провел?
Через неделю после смерти дочери Сара по-прежнему непрерывно о ней думала. Она ощущала на губах вкус кожи маленькой девочки — как легкий поцелуй — за секунду до того, как ощутить вкус цикория в кофейном напитке или сладость кекса. Она брала газету, но ощущала в руках резинку носочков, которые складывала после стирки. Она была одна, но слышала мелодичный детский голосок, произносивший предложения, в которых грамматика скакала, как лягушка.
Эйб, напротив, стал ее забывать. Он закрывал глаза и пытался вызвать в памяти лицо дочери — пока ему это удавалось, но с каждым днем оно становилось все более расплывчатым. Он часами сидел в ее комнате, вдыхал клубнично-манговый аромат шампуня, который все еще хранила ее подушка. Перебирал на полках книги, пытаясь увидеть их ее глазами. Он даже достал ее краски, встал перед зеркальцем, разделся до пояса и нарисовал у себя на груди ее сердце.
Сара всегда слушала мать и делала наоборот, но на этот раз решила последовать ее совету и пошла в церковь. Ей вспомнились гимны, звучавшие на похоронах дочери, и она содрогнулась. Но на этот раз у алтаря не было гроба, и это придало ей мужества. Она постучала, пастор пригласил ее войти и налил чаю.
— Мать за вас беспокоится, — начал он.
Сара хотела было ответить какой-нибудь гадкой колкостью, но сдержалась. Конечно, мать за нее беспокоится — она же мать. Она и сама сюда пришла именно поэтому.
— Скажите мне… — попросила Сара, — почему именно она?
— Что вы имеете в виду?..
— Я понимаю, что есть Бог, есть Царствие Божие. Но ведь в мире миллионы семилетних девочек. Почему он забрал
Пастор ответил не сразу.
— Вашу дочь, Сара, забрал не Бог, а болезнь.
Сара фыркнула:
— Ага, конечно! Очень удобно.
Она чувствовала, что вот-вот сорвется, и уже раскаялась, что вообще сюда пришла.
Пастор взял ее за руку. Его ладонь была сухая, как бумага, успокаивающая.
— Нет ничего прекраснее рая, — тихо проговорил он. — Ваша дочь попала туда. И сейчас она смотрит на нас.
Сара почувствовала комок в горле.
— Когда моя дочь садится в фуникулер, у нее сердце начинает колотиться. В лифтах ее охватывает паника. Ей не нравятся даже двухъярусные кровати. Она боится высоты.
— Теперь уже нет.
— С чего вы взяли? — не сдержалась Сара. — Почему вы так уверены, что после смерти что-то есть? Откуда вы знаете, что это не просто… конец?
— Я и не знаю, — ответил пастор, — но я надеюсь. И искренне верю, что ваша дочь попала в рай. Даже если ей там иногда становится страшно, Иисус успокоит ее.
Сара отвернулась: по щеке сбегала слеза.
— Она не знает Иисуса. Она знает меня.
Эйб обнаружил, что закон всемирного тяготения на него не действует. Он приходил на кухню и, пока наливал воды в стакан, поднимался вверх, так что едва стоял на цыпочках. И на улице, если шел чуть быстрее, он взлетал в воздух на каждом шаге. Он стал таскать камни в карманах брюк, ставших слишком длинными.
Однажды в субботу он сидел на постели дочери и вспоминал такой разговор.
— А можно я буду с вами жить, даже когда выйду замуж? — спросила она.
Он усмехнулся и сказал:
— Конечно. — А потом спросил: — Но где же будет спать твой муж?
Дочка, оказывается, заранее все продумала.
— А мы поставим ему раскладушку, как тогда, когда моя подружка остается на ночь.
Позвонили в дверь. Эйб спустился, открыл и увидел девочку, которую его дочь называла своей лучшей подругой — кстати, это она спала на раскладушке. У девочки покраснели глаза. С ней была ее мать.
— Здравствуй, Эйб, — сказала женщина. — Прости за беспокойство.
— Ничего! — ответил он чересчур радостно. — Ничего-ничего! Пожалуйста!
— Просто Эмили трудно привыкнуть ну… сам понимаешь. Она нарисовала картинку и хотела принести
