что потерял он, должно измеряться в другой системе — временн
— Я бы посоветовал одеть вашу дочь в то, что ей больше всего нравилось, — сказал человек. — В любимое нарядное платье, в комбинезон, в котором она лазила по деревьям. Можно в спортивную форму или сувенирную футболку из запомнившейся поездки.
Эйбу пришлось принимать множество решений. В конце концов человек провел его в соседнее помещение выбирать гроб. Образцы стояли у стены: черные и красного дерева саркофаги поблескивали лакированными боками, отполированными до такой степени, что он видел в них искаженные отражения: свое и человека из ритуальной службы. Тот провел его в дальний конец комнаты, где три гроба разного размера стояли по стойке смирно, как бравые солдаты. Самый высокий доходил ему до бедра, а самый маленький был не больше хлебницы.
Эйб выбрал глянцевый, белоснежный с золотом, потому что он был похож на мебель в дочкиной комнате. Он все глядел на этот гроб. И хотя человек заверил его, что размер верный, ему казалось, что он слишком мал для такого полного жизни существа. И уж конечно, ему было не вместить траурный кокон, который опутал его в последние дни. А это значит, что даже когда его дочь опустят в землю, горе останется с ним.
Похороны проходили в церкви, хотя ни Эйб, ни Сара в церковь не ходили. Службу заказала мать Сары, не утратившая веру в Бога, несмотря на случившееся. Сначала Сара противилась. Они с Эйбом не раз обсуждали, что религия — это промывание мозгов, что ребенок должен сам выбирать, во что верить. Но мать Сары была непреклонна, а у самой Сары, не оправившейся от шока, не нашлось сил настоять на своем.
— Что ты за мать, если не хочешь, чтобы слуга Божий сказал несколько слов над телом твоей дочери? — вопрошала Фелисити со слезами на глазах.
И теперь Сара сидела на передней скамье и слушала священника, чьи слова пролетали над головами собравшихся, как утешительный ветерок. Она держала сине-зеленую собачку Beanie Baby, с которой дочка не расставалась ни на минуту. Игрушка обтрепалась и облезла, и уже трудно было понять, кого она изображала. Сара так крепко ее сжимала, что пластиковые шарики сбились ко швам.
— И сегодня, когда мы вспоминаем ее короткую, но прекрасную жизнь, помните, что скорбь родится из любви. Скорбь — это печальная радость.
Сара недоумевала, почему священник не сказал ни слова о действительно важном: что ее дочь часами могла играть с картонкой от туалетной бумаги, которая становилась для нее видеокамерой. Что в младенчестве, когда у нее были колики, она успокаивалась только под песни из
— Господи Иисусе, прими дитя Свое в Твои объятия, да воссядет оно с ангелами и упокоится с миром.
Тут Сара вскинула голову.
«Не твое дитя, — подумала она. — А мое».
Десять минут спустя все закончилось. Она окаменела и не шевельнулась до тех пор, пока остальные не сели по машинам и не уехали с кладбища. Но Эйб был рядом. Он выполнил то единственное, о чем она просила его перед похоронами. Она почувствовала, что он обнял ее, а его губы шепнули у самого уха:
— Ты еще…
— Да, — ответила она, и он исчез.
Она подошла к гробу, вульгарно украшенному цветами. Осенними цветами — точно такими же, какие были в ее свадебном букете. Она заставила себя посмотреть на свою дочь, с виду ничуть не изменившуюся, и подумала, что в этом тоже кроется горькая ирония.
— Здравствуй, дочка, — тихо сказала Сара и подсунула сине-зеленую собачку ей под руку. Затем раскрыла объемную сумку, которую взяла с собой в церковь.
Ей хотелось быть последней, кто увидит ее, прежде чем гроб закроют. Она хотела последней увидеть дочь, точно так же, как семь лет назад она была первой, кто ее увидел.
Сара достала из сумки пухлую книгу с разлохмаченными листами, такую потрепанную, что корешок заломился, а некоторые страницы отклеились и были просто всунуты между другими.
— В большой зеленой комнате, — начала читать Сара, — был камин, и красный воздушный шарик, и картина с нарисованной…
Сара запнулась. В этом месте дочка всегда подсказывала:
— Коровой, прыгнувшей выше луны.
Но теперь ей пришлось самой говорить за дочь. И тем не менее она дошла до самого конца, читая наизусть каждый раз, когда слезы застили строчки и буквы расплывались.
— Доброй ночи, звездочки, солнце, ветерок, — прошептала Сара. — Доброй ночи, помните: я не одинок. — Она резко вздохнула и провела пальцем по губам дочери. — Доброй ночи, — повторила она.
В столовой Эйб оглядывал блюда со всякими булочками, фаршированными яйцами, разнообразной домашней кулинарией — словно изобилие еды могло сгладить неловкость, ведь никто не знал, что сказать. Он держал доверху наполненную тарелку, которую кто-то ему сунул, но не съел ни кусочка. Время от времени кто-то из друзей или родственников подходил с очередной банальностью: «Ну как ты? Держишься? Время лечит…» После таких слов хотелось поставить тарелку и двинуть добросердечному советчику по морде. И бить до тех пор, пока не разобьет руки в кровь, ведь тогда ему стало бы больно, и эта боль была бы более понятна, чем та, что поселилась у него в груди. И никто не говорил вслух того, что на самом деле думал, искоса поглядывая на Эйба с пластиковой тарелкой в руке, в плохо сидящем черном костюме: «Какое счастье, что это случилось не со мной».
— Простите.
Эйб обернулся и увидел незнакомую женщину средних лет с сеткой морщинок вокруг глаз. Ему сразу пришло в голову, что в молодости она много смеялась. «Должно быть, одна из приятельниц Фелисити», — подумал он. В руках у нее была коробка с луковицами нарциссов.
— Примите мои соболезнования, — сказала она и протянула коробку.
Он поставил пластиковую тарелку на соседний стул и взял нарциссы.
— Посадите их сейчас, — посоветовала дама, — и весной, когда они взойдут, вспомните о ней.
Она коснулась его руки и ушла, а Эйб остался со своей жалкой надеждой.
Сара познакомилась с Эйбом вскоре после того, как приехала в Лос-Анджелес. Подруги пригласили ее в сигарный клуб — жутко эксклюзивный. Чтобы попасть туда, нужно было войти в офисное здание и назвать пароль. Только тогда портье должен был провести вас к потайному лифту, в котором поднимались на крышу, где и находился сам клуб. Там ее приятельницы продемонстрировали Саре сигарный ящик Мэла Гибсона, очевидно, надеясь таким образом развеять ее тоску по родному восточному побережью. Это был один из тех темных клубов, где актеры, считающие себя музыкантами, берут в руки гитару и присоединяются к группе. Именно в таком месте Сара острее всего чувствовала, как ненавидит этот город и свою новую работу и как ей хочется домой.
Они сели у барной стойки рядом с симпатичным парнем с черными как смоль волосами и обаятельной улыбкой, от которой у Сары закружилась голова. Ее подруги заказали по «Космо» и наперебой кинулись заигрывать с незнакомцем. Из их беседы Сара узнала, что он барабанщик и зовут его Эйб. Потом, когда одна из приятельниц, вернувшись из туалета, воскликнула: «Видали, сколько тут звезд?!» — Эйб наклонился к Саре и пригласил ее танцевать.
На пустом танцполе под джазовую запись они плавно покачивались, словно облачко дыма.
— Почему ты пригласил меня? — прямо спросила Сара.
