Чудес в этом подводном мегаполисе было без счета. Стены зданий — белые-белые, прямо светятся: король пояснил, что вместо штукатурки их покрывают толченым жемчугом. Правда, улицы тут не мостили драгоценными камнями вместо булыжников. Но самоцветные мозаики на фасадах выкладывали. Изображались на этих мозаиках не батальные сцены, но только играющие дети и целомудренно воркующие влюбленные. В архитектуре удачно сочетались мавританские и азиатские мотивы: минареты и пагоды сосуществовали в безмятежной гармонии. Входные двери имелись на всех этажах домов, от верхних до самого нижнего. Юрген не упустил из виду, что во дворце двери вообще не имели замков и не охранялись стражниками — что было, конечно, едва ли не самым дивным в сем мире.
Но чудеснее всех чудес, на вкус Юргена, была юная сильфида Посейдония, дочь короля, которая вышла встретить отца в городе. Едва разглядев, какая она стройная, безупречно сложенная, Юрген вознамерился завоевать ее сердце. Особо утруждаться ему не пришлось — он был красавец-мужчина с офицерской выправкой. Выслушав его смелые слова восхищения, Посейдония зарделась. Она вообще не ломалась. Надо сказать, озерные духи — народ языческий, не скованный христианскими представлениями о приличиях. И тела Юргена и Посейдонии вскоре слились во взаимной страсти.
Шло время. Миновало несколько дней, а может статься, и месяцев.
Однажды под вечер, лежа на кровати принцессы, в сладострастном хаосе из простыней и подушек, освещенный зеленовато-голубым полуденным светом, Юрген кашлянул и робко проговорил:
— Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос, о моя несравненная и самая любимая.
— Спрашивай чего пожелаешь! — отозвалась пылкая молодая сильфида.
— Кое-что неотступно тревожит меня — наверно, это сущая мелочь, но лежит грузом у меня на сердце, не могу его сбросить, сколько ни стараюсь. Когда я только прибыл в ваш дивный богатый край, твой отец сказал мне, что читал про мои приключения. Что за колдовство такое? В какой только книге он мог про них прочесть? Ума не приложу.
— В какой? Да в этой, милый ты мой плутишка. — Самой очаровательной чертой сильфиды было то, что она любила Юргена таким, каков он был на самом деле, и ничуть не заблуждалась насчет его натуры. — Где ему прочесть, как не в этой книге?
Юрген окинул комнату взглядом и произнес:
— Не вижу ни одной книги.
— Конечно не видишь, дурачок. Будь книга здесь, как ты мог бы в ней находиться?
— Не могу знать, о радость моих очей, твой ответ для меня — неразрешимая головоломка.
— Поверь мне на слово, он прочел о тебе в этой книге, а ты из книги ни разу не выбирался.
В душе Юргена проснулся гнев:
— В «этой книге», говоришь?! В какой такой «этой»?! Черт меня подери, никак в толк не возьму, что ты болтаешь!
Посейдония перестала смеяться. Воскликнула:
— Ох, бедняжка! Ты и правда не понимаешь, да?
— Если бы я понимал, то разве стал бы сейчас, как дурак, вымаливать у тебя прямой и честный ответ?
Она взглянула с улыбкой, но в глазах затаилась грусть.
— Значит, тебе пора поговорить с моим отцом, — произнесла она наконец.
— Или моя гибкая молоденькая доченька недостаточно горяча, чтобы ублажать тебя? — спросил король Муммельзее.
— Горяча, и даже сверх меры, — ответил Юрген, давно привыкший к шокирующему прямодушию сильфов.
— Тогда довольствуйся ею и своей беспечальной жизнью и не рвись никуда, не пытайся сойти с этих вечно сладостных страниц.
— Вы тоже говорите загадками! Ваше величество, у меня ум за разум заходит. Умоляю, потолкуйте со мной без обиняков и простыми словами, точно с малым ребенком.
Король вздохнул:
— Ты знаешь, что такое книги?
— Да, конечно.
— Когда ты в последний раз читал?
— Я? Ну вообще-то…
— Вот именно. А твои знакомые читают книги?
— Да нет… но это логично. Меня окружали грубые вояки. Если они забредали в библиотеку, то обычно разрывали книги на растопку костров.
— В юности ты, верно, читал книги. Перескажи мне сюжет хоть одной.
Юрген молчал.
— Вот видишь! Персонажи книг не читают книг. Да, они захлопывают книги, когда кто-то входит в комнату, или отшвыривают их с омерзением, тем самым выражая свое отношение к их содержанию, или прячут лицо за книжкой, прикидываясь, что поглощены чтением, пока другой персонаж читает им нотации на всякие неприятные темы. Но чтобы читать… нет, книг они не читают.
Иначе возник бы эффект рекурсии[42]: всякая книга сделалась бы фактически бесконечной, и ни одну нельзя было бы дочитать до конца, не прочитав всех включенных в нее книг. Вот беспроигрышный способ выяснить, с какой стороны переплета ты находишься: в нынешнем году ты прочел хоть одну книгу? — Король вопросительно поднял брови.
После бесконечно долгого молчания Юрген пробурчал:
— Нет. Ни одной.
— Вот видишь.
— Но… как такое может быть? Разве мы можем…?
— Проще не бывает, — отозвался король. — Например, я живу в некоем «Симплициссимусе»[43]: роман, книга пятая, главы с девятой по семнадцатую. Могу тебя заверить, жизнь у меня распрекрасная. Что с того, если стены моего дворца — не толще бумаги, окна нарисованы гусиным пером, а мои возможности ограничены капризами писателя? Зато я не знаю старости и смерти, а когда ты, сделав небольшую передышку в своей романтической гимнастике с моей дочкой, удосуживаешь меня визитом, я всякий раз нахожу наши беседы занимательными.
Юрген мрачно уставился в окно, в которое была вставлена пластина перламутра, отполированного до кристальной прозрачности.
— Плохо мне… — сказал он. — Тяжело узнать, что ты ненастоящий. — Юрген надолго замолчал. Затем продолжил: — И все равно… ерунда какая-то получается. Согласен, мое нынешнее положение и условия жизни таковы, что о лучшем и мечтать невозможно. Но на войне мне довелось повидать такое… Даже помыслить противно. Это кем же надо быть, чтобы сотворить мир наподобие нашего? Кто только может потешаться зверствами, в которых, сознаюсь, я порой участвовал самолично?
— Сударь, — сказал король, — я же не писатель. А сам автор, как я подозреваю, не пользуется особым почетом в своем мире, невообразимо-просторном по сравнению с нашим. С писателем ты можешь разминуться на улице и внимания не обратить. При беседе, вполне возможно, он тебе ничуть не понравится. Почему же ты требуешь от писателя большего, чем он — или, возможно, она, — может справедливо требовать от своего намного более могущественного Творца?
— Вы хотите сказать, что мир нашего автора не лучше, чем наш собственный?
— Возможно, даже хуже. По его произведениям мы можем вычислить некоторые черты мира, в котором он обитает. Наша архитектура — романтичная, пышно украшенная. Следовательно, у него архитектура неказистая и унылая — возможно, серые бетонные блоки, а окна одинаковые, как наштампованные. Иначе он поленился бы воображать наши здания во всех их прелестных деталях.
— Значит, если в нашем мире одна грязь да кровь, в его мире — тишь, гладь да божья благодать?
— Лучше сказать, наш мир живет грешно, но со смаком, а его мир — болото неосознанного лицемерия.
Юрген задумчиво встряхнул головой:
