Кажется, я присутствую при семейной сцене. Удивляться нечему: у Васюкова в Москве много таких «семейных отношений».

— Нашла время выговаривать! — отшучивается Васюков. — Ты, как сознательная гражданка, должна сочувствовать,

— Надо бы тебе посочувствовать, оглоблей в бок. На твое счастье на добрую бабу попал. Получай, — женщина достает из-под прилавка пачку папирос: «Ракета», 36 копеек. Васюков морщится:

— За кого ты меня принимашь? Чтобы я эту дрянь курил?

— Покуришь, других нет. И эти по знакомству достала,

— Неужели нет? Ну, тогда давай пачек двадцать, на дорогу.

— Драпаешь?

— А как же, Груня? Немцам оставаться?

— Ты известный бегун, как и все твои. От баб к бабам, от немцев к другим немцам. Смотри, беготня не доведет до добра, — смеется Груня.

Васюков предлагает ей ехать с нами, он устроит её в наш эшелон, как родственницу. Груня отказывается:

— Нет, голубчик, спасибо. Я наездилась, с меня хватит. Глядишь, немцы не хуже твоих будут. Не в первый раз, как-нибудь перебьюсь, а из Москвы никуда не тронусь.

Пока они разговаривали, я приглядывался к Груне. В её немного полноватой фигуре с упругими линиями, в овале лица с будто чуть затушеванными чертами, в улыбающихся глазах — тепло, мягкость, нежность, но и что-то знающее себе цену, твердо-уверенное, не поступающееся собой. Где встречал я её раньше? Или — видел эти черты во многих других наших женщинах?

Выходя, Васюков изливает душу:

— Эх, брат, хороша баба! Балда я, что от нее ушел: какого еще рожна мне нужно? Она землячка моя, из нашего села, у них большое хозяйство было. Потом их раскулачили и заслали куда-то за Архангельск. Её старики и братья умерли там, а она выжила. Два года в лесу прожила, а потом убежала и я её случайно в Москве встретил: только приехала, ни денег у нее, ни документов. Хотела дальше ехать, да я её задержал, устроил, с тех пор в Москве живет. И смотри: ничто её не сломило, такая же царь-баба! Не скажешь даже, что деревенская: с умом, обтерлась. Вот и переделай такую. А ведь у нас таких баб — миллионы!..

Курева раздобыли, а с продуктами хуже: в магазинах ничего не достать. Есть хлеб, консервы-крабы, — говорят, заграницей они считаются деликатесом, но нам нужно что-нибудь поосновательнее. После долгой беготни в «Союзрыбе» нашли икру: зернистая, по сто рублей кило, кетовая по сорок. Задумываемся, — роскошь, не ко времени, — но есть в дороге надо, а с деньгами сейчас считаться не приходится, — взяли по четыре кило на брата. Нагружаемся хлебом, Васюков запасается водкой и спешим на вокзал.

Пробравшись к нашему месту останавливаемся, озадаченные: сослуживцев нет. Их место занято незнакомыми людьми. Исчезли и наши вещи. Соседи тоже новые, ничего не знают.

— Неужели уехали? — беспокоится Васюков. — Сиди здесь, я побегу узнавать, может они еще на платформе.

Примащиваюсь на чужом чемодане, дремлю. В голове каша. Может хорошо, что наши уехали? Унизительная суетня паники и эвакуации надоели, в них перестаешь чувствовать себя человеком. Не остаться ли в Москве? Я менее других защитник власти, я могу не защищать её и по формальным основаниям: от службы в армии освобожден. А вопрос, что будет с приходам немцев, представляет огромный интерес. Вдруг — оправдаются наши надежды? Надеется Зуев, остаются тысячи москвичей, — мне найдется место среди них. Не лучше ли поехать домой, подождать, как ждут другие, и этим разом покончить с канителью эвакуации? Но оправдаются ли надежды? Да и сдадут ли Москву? Почему задержались немцы? Это ведь тоже не спроста. Тогда — зачем оставаться? Сибирь или Средняя Азия — не меньше, если не больше, интересно посмотреть, как отражается война там, в глубоком тылу, чем живут там люди. А дело при случае везде найдется. Нет, пожалуй, надо двигаться на восток. Да и у меня безотчетное чувство, что происходящее — далеко не конец и впереди еще много времени…

— А, вот он! — гудит надо мной бас, перебивая мои мысли. — Вы куда пропали?

Поднимаю голову: мужеподобная завкадрами подозрительно смотрит на меня. Неверное, подумала, что хочу сбежать от эвакуации.

— Куда мне пропадать? А вы не уехали?

— Нет, мы на другое место перешли, через площадь. Пойдемте, покажу.

Возвращается Васюков, идем к Октябрьскому вокзалу. Оказывается, наши приспособились: заняли подвал под таможней. Честь и хвала Горюнову: он проявил неслыханную энергию и отвоевал для нас вполне безопасное и сносное помещение. Впрочем, он, кажется, хлопотал не из-за нас, а из-за жены, полногрудой, совсем не пролетарского вида женщины, капризно и требовательно распоряжающейся вашим высоким начальством. Здесь всё на виду.

Под тяжелыми сводами обширного подвала располагаются по-семейному, группами. Обнаруживается, что багажа больше, чем людей: около каждой группы груды мешков, тюков, чемоданов. Перещеголял всех начальник: Горюнов совсем скрылся за горой багажа, для перевозки которого нужно по крайней мере полуторатонную автомашину.

Только у нас с Васюковым, холостяков, по рюкзаку и по портфелю. Словно предчувствуя, что отныне придется вести кочевую жизнь, я оставил свои вещи частью еще в Рыбинске, частью тут, в своей комнате: в дороге и иголка груз. Васюков придерживается того же взгляда. В углу расстилаю пальто, Васюков полушубок, ложимся и наблюдаем организующуюся жизнь. Люди устраивают ложа из чемоданов и мешков, гремят кастрюльками и чайниками, располагаются ужинать. Васюков вздыхает:

— И ты хочешь, чтобы они защищали Москву, Россию? Они бебехи свои спасают, вон, смотри, ванночки, ночные горшки в Сибирь везут. Э, да что там говорить. Давай-ка лучше выпьем под икорку и дело с концом, — и он достает из портфеля водку.

Два дня прожили в подвале, в удручающей атмосфере шкурного бегства. Только единицы, как инженер Блинов, бежали, понуждаемые стихийным патриотическим чувством, потому, что не могли видеть немцев в сердце своей родины; другие единицы, из того же патриотического чувства, считали, что их долг — помогать родине защищаться, не смотря ни на что. Еще немногие ехали по понуждению и по прямому принуждению. Остальные, большинство, члены партии и беспартийные, почему-либо боявшиеся, что с приходом немцев им не поздоровится, бежали только из страха за свою шкуру. Никто из этого большинства не думал о деле, о том, чтобы помочь обороне страны, никто не готовился работать для этого на, новом месте, — думали только об одном: как бы поскорее уехать из Москвы, спастись самим и — спасти побольше своего имущества. Горюнов и другие ездили домой, привезли еще и еще чемоданы — подвал превратился в склад барахла. Дома, на случай возвращения, они оформляли «бронь» на квартиры — этим все их заботы ограничились, это было им дороже и Москвы, и России. В эти дни еще раз с вопиющей очевидностью обнаружилось не только животное, лишенное всего высокого, человеческого, но и мелко-обывательское, подленькое существо главной опоры большевизма.

Мы коротали время с Васюковым. Он не притворялся и был самим собой. Наши вылазки из подвала в город превратились уже в «поездки в Москву»: казалось, что мы уже покинули её и ходим по её улицам, как посторонние зрители.

Паника в городе прекратилась, растерянность заметно уменьшилась. Исчезли с улиц отдельные люди и группы, словно со стороны присматривавшиеся к суматохе и, казалось, только ждавшие случая, чтобы схватить оглоблю или лом и крушить, что подвернется под руку. Заводы, фабрики еще не работали, только некоторые кое-как принимались за дело и рабочие также не хотели ехать из Москвы, но днем на улицах их уже не было видно. Прекратились разгромы магазинов и складов, беспорядочное бегство директоров. Кульминационный пункт паники был пройден. Чувствовалось, что не порвалась какая-то последняя нить: народная стихия, взволновавшись, не выхлестнула из берегов и теперь постепенно успокаивалась. Власть воспользовалась этим, ее присутствие начинало ощущаться уже явно: на улицах появились запропастившиеся было милиционеры, хотя военных по прежнему встречалось мало. На Казанский вокзал опять приезжал Молотов и лично «ликвидировал пробки», нервная бестолочь эвакуации продолжалась, но волна панического драпа схлынула и бегство принимало более организованный характер.

Угроза продолжала висеть над Москвой. Слухи распространялись одни нелепее другого: немцы заняли