— Неизвестно. На восток, а куда, еще не сказали, — не глядя отвечает завкадрами.

Кому и что известно сейчас в Москве? Жизнь клокочет, но она и остановилась, как перед прыжком в будущее. В какое, кто знает?

В коридоре останавливает пожилой инженер Блинов, из соседнего с нами учреждения. Ухватив за пуговицу пальто, он всполошенно говорит:

— Как выехать? У нас в бюро осталось всего три человека, мы никуда не можем приписаться к эвакуации. Положение трагическое: мы можем остаться!

— Но ведь вам ничего не грозит: вы не еврей, не член партии. Вам немцы ничего не сделают.

Блинов отшатывается, всплескивает руками и снова хватается за мою пуговицу:

— Как вы можете так говорить! Да я ни минуты не останусь с немцами! Я возьму жену, дочь и уйду пешком!

Во всполошенной фигуре инженера, в его искаженном лице есть что-то трогательное и, пожалуй, действительно трагическое. А может, и комическое? Советую ему пойти к нашей завкадрами: их бюро нам родня, может быть, устроится с нами.

Спустя пять минут Блинов выбегает из отдела кадров немного успокоенный.

— Кажется, улажено: приписался. Я, понимаете, был на Ярославском, на Казанском — куда там! Битком: эвакуируются наркоматы, военные учреждения, не протолкаться. Поехал на Нижегородское шоссе, а там машины по четыре в ряд — все на восток! Люди, станки, ящики — не уцепишься. Говорят, на шоссе стоят заставы: НКВД ловит эвакуирующихся без разрешения. А завмагов всяких, бегущих с ворованными товарами, тут же расстреливают. Поделом! Однако, бегу собираться, спасибо за совет!..

Захожу в пустую комнату, сажусь в чье-то кресло. Настроение путаное и беспокойное. Как будто что- то надо сделать, а делать нечего. Закрываю глаза, вспоминаю Горьковское шоссе — по нему машины, в четыре ряда, движутся на восток. Крики, брань, треск моторов, машины сталкиваются, наезжают одна на. другую и у людей чувство, что это — начало конца. Какого?

Из-за тонкой фанерной стенки слышу возмущенный женский голос:

— Привезли нас за Ржев, в лес — ни бараков, ни домов, располагайся под елками! Начальство себе палатку поставило, а мы под небом. Стали шалаши делать, а как их делать, если мы шалаши только в кино видали? Поставили, а они разваливаются, через ветки дождь льет, на нас всё мокрое — кошмар! Дали нам лопаты, привели в поле — копайте! А мы в туфельках, в тоненьких чулочках: где я рабочую обувь возьму, если у меня на всё-про всё пара выходных туфель, пара расхожих? И какой из меня землекоп, если я умею только обед сварить, да на машинке стучать? Ну, и копали. С перовых дней у кого ангина, у кого грипп, а потом дизентерия пошла — ужас один! Кормежка отчаянная, бурда, хлебом питались. Представляете: две тысячи московских баб, под дождем, оборвались, переболели, перемучились, на себя самих не похожи стали — зверинец, и только! Из двух тысяч через две недели половина осталась: кто умер, кого в больницу отправили, кто убежал. Выкопали противотанковый ров, начали окопы копать и слышим: немцы уже под Ржевом, позади нас! Побросали мы лопаты и лесами домой. Шестьдесят километров пехом проперли, как уцелели, сама не знаю. Нам еще повезло: дорогой омы других женщин встречали, их бомбили немцы, из пулеметов расстреливали, а много бабьих отрядов у немцев осталось. Спрашивается, какого лешего нас три недели мучили? Мучились, ну, ладно бы, да ведь попусту, напрасно мучились, вот что обидно! Что, наши верхи, совсем ополоумели? Нет, это не война: бабами не воюют! А у нас равноправие: мужиков напропалую гробят и нас туда же! — женщина в сердцах шлепает по столу чем-то твердым — звук стукнул, как револьверный выстрел. Никто не отвечает, за перегородкой вязкая тишина…

Из Рыбинска тоже отправляли женщин на работы. Эшелон первой партии: немцы разбомбили к западу от Бологого — в живых осталась половина женщин. Вторую партию немцы частью перебили, частью отрезали. В городе остались осиротевшие дети… Через земляные укрепления, возведенные наспех, бестолково, без плана, немцы идут, ни на минуту не задерживаясь. Но от Ленинграда до Черного моря сотни тысяч женщин продолжают гнать под немецкие бомбы, пули, снаряды. Погибли уже десятки тысяч женщин… Опять бессмыслица, неразбериха, кровь, безрассудная трата человеческих жизней. Но что в этом, если человек — ноль? А для нашей власти часто он и того меньше: отрицательная величина.

От таких мыслей тянет на люди. Спускаюсь вниз, выхожу — в дверях нагоняю нашего ревизора Зуева. Член партии с первых лет революции, Зуев мало похож на партийца, он в партии остается как бы по инерции. Чистки он прошел, вероятно, потому, что держался на незаметных местах и карьеры себе не сделал. Мы с ним подружились за несколько совместных командировок и друг с другом давно откровенны.

На его вопрос отвечаю, что иду бродить но улицам.

— И я с вами, если не возражаете. Мне тоже делать нечего. Вы эвакуируетесь? — спрашивает Зуев.

— Да, если успеем.

— Успеете. По моему, паника напрасна: вряд ли немцы так быстро возьмут Москву. Насколько знаю, у них только одна танковая дивизия прорвалась и войск под Москвой у них больше нет.

— А у нас много войск?

— В разброде, в панике, но наберется достаточно. Вчера по метро свежие войска подбрасывали, сразу с вокзала. Если командование сумеет навести порядок» то неделю, две еще продержатся. Отстоять Москву вряд ли отстоят, очень уж панически сами верхи настроены.

Через Новую площадь идем к Политехническому музею. Вдали насупился дом НКВД. Что-то делается во внутренней тюрьме? Может быть, торопливо расстреливают подследственных, переходя из камеры в камеру? Не будут же их эвакуировать в этой суматохе. А расстаться с ними, выпустить, власть не пожелает: не для того она их арестовывала.

— На фронте кабак, армии сдаются в, плен, растекаются по лесам и по домам, — неторопливо говорит Зуев. — Если с умом, сейчас всю Россию можно занять без особого труда: защитников, нашего строя нет. И, как ни странно, его не хотят защищать в первую голову сами коммунисты. Вчера у нас в райкоме кто-то сказал, что немцы уже на Воробьевых горах — посмотрели бы вы, что стало с нашими партийцами! Они готовы были сейчас же, из райкома, бежать на восток. Не лучше и в Кремле: Молотов, другие наркомы вместо помощи обороне руководят эвакуацией. Молотов лично на Казанском вокзале торопит с отправкой эшелонов. Они заняты не обороной, а бегством, тем, чтобы спасти, что можно, как-нибудь выкрутиться и авось уцелеть. Большего банкротства не придумать. Но ложь продолжается: нам, например, объявили, что мы, члены партии, должны оставаться и защищать Москву «до последней капли крови». Конечно, не ответработники, — те уедут, а рядовые. Хотел бы я знать, кто будет защищать? Впрочем, мне придется смотреть: я тоже должен оставаться, я тоже «защитник».

Чувствую, что Зуеву хочется выговориться: ему, наверно, давно не приходилось говорить «по душам». Лицо его спокойно, а глаза блестят лихорадочным огоньком.

— Я признаться, вообще не хочу уезжать из Москвы. Сейчас важен только один вопрос: чего хотят немцы? Если они хотят только устранить нашу власть и установить свой «новый порядок», одно дело: с их порядком мы как-нибудь справимся, важнее разделаться с нашим режимом. Но если это старый «дранг нах остен»? Или бредни из «Мейн Кампф»? Не ясно, но очень похоже на это. Тогда нам крышка: от Сталина мы не избавимся. А ведь это неповторимый случай! Вы слышали, что делается на заводах? Всем выдали зарплату за месяц вперед, чтобы люди продержались в дороге, и почти все сейчас же побросали работу. Эвакуируются партийцы, стахановцы, активисты, администрация — рабочие увиливают и уезжать не хотят. ЗИС вывозят в Горький На машинах — никто не хочет работать на демонтаже и погрузке станков. Объявили, что платят за работу по сто рублей в день — и то желающих нашлось не много. Представляете, каково настроение? Все чувствуют, что власть шатается, что ей вот-вот конец — и все с нетерпением ждут этого конца!

— С её концом придут немцы. Думаете, что и их ждут с таким же нетерпением?

— В этом вся загвоздка. Мы опять между молотом и наковальней. Конечно, многие ждут немцев: хоть немцы, но не коммунисты! А большинство на распутьи: и большевиков не хотят, и немцев боятся, Как ни говорите: немец, чужой, враг. Отталкиваются от тех и от других, а где третье? Его нет. Вот тут мы и можем оказаться пришитыми к Сталину, как пуговица к пальто. И отрезать нельзя будет. Если бы немцы не оказались идиотами! — не выдержав, воскликнул Зуев чуть не во весь голос.

Разговаривая, выходим в один из переулков: к Маросейке. Переулок пуст, ни души, только у тротуара,