Гардра медленно, шумно вздыхает.
— Фанадд — очень маленький мир, — говорю я. — Просто крошечный.
Но я знаю, что мои слова его не утешают. Ни один политик не любит, когда ему напоминают о собственной незначительности.
— Понятно, — кивает Гаддавер. — Ответьте нам еще на один вопрос, и мы оставим вас в покое. Как вы думаете, можем мы что-то выиграть от союза с Клейдом?
Я вздыхаю и снова поворачиваюсь к проливу, к сверкающему за ним леднику.
— Этого я не знаю, господин посол.
Этой ночью я впервые за много лет попыталась искусственно вызвать треммер. Я не делала этого с тех пор, как была подростком. И снова, как в далекой юности, ощущение показалось мне нечистым, грубым, эгоистичным — ни дать, ни взять душевная мастурбация. К счастью, я была одна в своей комнате, и меня никто не потревожил. Если бы меня застали за этим занятием, я бы, наверное, сгорела со стыда…
Снаружи режет проливной дождь; вода несет острые ледяные кристаллики и дышит холодом. Пенные потоки бурлят в водостоках, гремят по крышам галерей. Горные реки и ручьи наверняка вышли из берегов, и хижине отшельника грозит нешуточная опасность. Я разбираю свой стол. Вдоль стены перед собой я расставила лучшие фотографии. Правую половину стола занимает гора безделушек — кольца, бижутерия, монеты, заколки для волос, булавки и прочие мелочи, подаренные, случайно подобранные или незаметно присвоенные. Слева разложены музыкальные диски. Флаконы с ароматными маслами открыты, и в воздухе витают приятные экзотические ароматы.
Дождь за окном усиливается, хотя и кажется, что это невозможно. Ничего подобного я еще никогда не видела.
Моя одежда разложена на кровати. Я колеблюсь, не зная, что выбрать: строгий брючный костюм, который мы купили в бутике «Южный берег» в Метеваре, или теплый телб для зимнего отдыха, который мы приобрели в Итранге. Этот телб… Такие уже давно никто не носит, да и мех, которым оторочены капюшон и рукава, начинает вылезать, но стоит мне прикоснуться к нему, и я как наяву снова вижу Фодлу. Я собираю вещи, чтобы ехать в Убежище, а она протягивает мне старый телб и говорит:
«Непременно возьми его, слышишь? Немодная одежда тебя не убьет, а вот холод — запросто!»
Воспоминание становится таким ярким, что и дождь за окном, и полутемная комната с низким потолком на несколько мгновений исчезают. Быть может, начинается треммер?.. Я поспешно набрасываю телб на плечи и сразу чувствую знакомый запах. От старого меха пахнет Фодлой, ее телом, ее духами.
Я смотрю на первый снимок. На нем запечатлена церемония выпуска из Академии. Дождь в Вангале — большая редкость, но в тот день лило как из ведра, и новоиспеченные доктора, бредущие через квадратный внутренний дворик в Зал Науки, промокли до нитки. Фотограф стоит в арке крытой галереи. Когда очередная пара подходит к лестнице, слышится щелчок и сверкает блиц. Мы с Фодлой одеты в кружевные фартучки и легкие накидки с капюшоном; мокрые волосы свисают неопрятными прядями, на лицах написано глубочайшее отвращение ко всему происходящему и желание, чтобы церемония скорее закончилась. В руках у нас пергаментные дипломы и перстни выпускников. После вчерашнего мы обе страдаем тяжелым похмельем, но только Фодле хватило силы воли, чтобы повернуться к объективу, скорчить рожу и высунуть язык. Ну а я смотрю в сторону. Вид у меня сосредоточенный, угрюмый и очень, очень мокрый. Впрочем, так было всегда: одна сестра весела и беспечна, вторая — серьезна и сосредоточенна, словно она силится вспомнить что-то важное.
Я ставлю на проигрыватель пластинку с музыкой, которую мы слушали в тот вечер в кафе. Наур Видру в сопровождение нарраверского ансамбля ударных извлекает из своего битрена звучные, мелодичные аккорды. Под эту музыку мы пили, целовались с парнями, болтали о всякой чепухе. Приятно вспомнить… Я подношу к лицу ароматическую лампу. Запах — лучший стимулятор памяти.
Мне начинает казаться — я что-то чувствую.
Второй снимок… Снова водные мотивы. Две восьмилетние девчушки сняты на нарраверском пляже. Пляшут волны, ярко светит жаркое солнце. Одна из девочек наклонилась к самому объективу и, широко открыв рот, кричит что-то глупое, но задорное; другая глубокомысленно таращится в небо — на облака, чаек, вселенную. Проигрыватель играет «Мессонги» — помнится, тем летом это была самая популярная песня; она слышалась буквально из каждого радиоприемника. Но сейчас песня звучит немного странно. Обычно подобные вещи ставят в конце долгой вечеринки и только для самых близких и давних друзей, чтобы хоть ненадолго окунуться в счастливое прошлое.
Я втягиваю ноздрями воздух, и мне кажется, что арум веттивер — ароматическое масло — пахнет нагретой хвоей, йодом, солнцем, солью и сырой рыбой. Я гляжу на смешные короткие купальнички с голубыми рыбками на них и вдруг вспоминаю — нет, чувствую, — как сильно терли под мышками мокрые проймы.
Не спеша я перебираю в памяти образы, запахи, звуки. Я распахиваю для них свой разум и жду, что они помогут отвориться моему сердцу, моей душе. Я с надеждой жду легкой дрожи — едва уловимого трепета, который предшествует треммеру. Мне даже кажется, что я ощущаю или слышу что-то, но каждый раз это оказывается просто сквозняк под дверью, приглушенный бой часов или стук дождя по черепице. Какая же все-таки ненадежная вещь — память…
Но вот все снимки просмотрены и повернуты лицом к стене — к прошлому. Осталась последняя фотография. На ней запечатлены две юные девушки, они лежат в постели. Этот снимок был сделан в самый первый, замечательный и волнующий месяц, проведенный вне дома — в общежитии Университета. Сейчас я даже не помню, кто из друзей — парни или девушки — застал нас врасплох тем ранним солнечным утром. На снимке Фодла бросается к камере, протестующим жестом протягивая к ней руки; рот ее открыт, распущенные волосы падают на лицо. Я, как всегда, сонно смотрю куда-то в сторону, выпростав голову из- под белого шерстяного пледа. Накануне мы все крепко выпили, и в руке у меня фарфоровая кружка с итраном — солоновато-прозрачным, отдающим старой бочкой. От снимка пахнет горячим вангальским солнцем, чистыми простынями и морем, запах которого врывался в огромные открытые окна университетских аудиторий на протяжении всех шести лет учебы.
Проигрыватель исполняет «Аддурапу». Это долгая, спокойная танцевальная мелодия. Когда-то она тоже была популярной, и мы обязательно заводили ее (и не один раз), когда собирались на вечеринку с друзьями. До сих пор эта музыка трогает и волнует меня. Пусть она кажется старой, сентиментальной, незатейливой, зато она напоминает о временах, когда ничто не мешало нам радоваться тому, что мы живем, что мы молоды и ни от кого не зависим…
Встав из-за стола, я делаю несколько па. Потанцуем? Конечно. Ты помнишь, помнишь?.. Потанцуем, Фодла? Потанцуем?..
Я ловлю ноздрями этот запах. В комнате вдруг становится очень холодно, и я чувствую, что проваливаюсь сквозь деревянный пол и падаю, падаю неведомо куда, неведомо когда. Фодла… Мне чудится легкое движение, как будто кто-то услышал свое имя и обернулся. Фодла?!..
Но — ничего. Пустота. Я никуда не упала, осталась там, где была. Ничто не изменилось. Яростно грохочет по крыше дождь. Я выключаю проигрыватель — глупую, детскую, примитивную музыку, потом быстро собираю фотографии и небрежно бросаю в ящик стола. Несмотря на холод (впрочем, с тех пор, как я приехала в Убежище, мне никогда не было тепло по-настоящему), я сбрасываю телб и остаюсь в одном белье. Я чувствую себя старой и глупой; одновременно я испытываю глубокую неловкость, словно ласкала себя в ванной и попалась. От стыда я вздрагиваю.
Иди спать, Фодаман Баскарбнек. Завтра у тебя много дел.
Но я не могу спать. Мне очень страшно. Я боюсь, что теряю сестру.
Посланница великого Клейда в затруднительном положении.
— Шелк или меха? Меха или шелк?.. — бормочет она, сидя на кровати между двумя разложенными по покрывалу телбами. — Просто не знаю!.. Как ты думаешь, Фод?
— Шелк, — быстро говорю я, хотя знаю, что Шодмер все равно сделает по-своему. — Это официальный прием, вряд ли там будет холодно.
Шодмер немедленно надувает губы, хватает свои любимые меха, но потом уступает и откладывает в сторону. Я помогаю ей надеть очень красивый шелковый телб ручной работы. По его подолу и манжетам шаровар несутся вскачь мифические животные.
— Кажется, ты была права, — говорит Шодмер.
