захочется делать это со мной каждую ночь, уходи, — повторил я, она стояла так близко, что я видел, как она побледнела и глаза ее потемнели и сузились, кто у тебя в шалаше? — спросила она, никого, — ответил я, врешь, — и хотела меня ударить, но я помешал ей, схватив за запястье, она рванулась: пусти, — и, когда я разжал пальцы, сказала, быстро дыша: ты еще будешь на коленях умолять меня, чтобы я тебе отдалась, мне не пришлось в третий раз повторять: уходи, потому что, резко повернувшись, она побежала вниз, к лугам, я еще постоял немного, а когда она скрылась из виду, вернулся в шалаш и лег на подстилку, я не видел его, но знал, что и он не спит, мы долго молча лежали рядом, наконец он спросил: это была твоя девушка? у меня нет девушки, — ответил я, почему? — спросил он, не знаю, — ответил я, — наверное потому, что я никого не люблю, зато тебя любят, — сказал он, не знаю, — ответил я, и снова настала тишина, я слышал, как стрекочут цикады в траве возле шалаша, и думал: не знаю, кем был мой отец, мне бы хотелось, чтобы он был моим отцом, засыпаешь? — тихо спросил он, нет, господин, мне тоже не спится, — сказал он, и я почувствовал, что он закинул обе руки под голову, твои родители живы? — спросил он, я про своих родителей ничего не знаю, — сказал я, — не знаю, кем был мой отец и кем была моя мать, один старик из нашей деревни, старый ключарь, рассказывал как-то, что, когда меня грудным младенцем нашли на паперти, разразилась гроза, но быстро кончилась, выглянуло солнце, и огромная радуга появилась на небе, ты бы мог быть моим сыном, — сказал он, — мне б хотелось иметь такого сына, как ты, я бы знал, что он может совершить то, чего я совершить не сумел, я чувствовал, что под незакрытыми веками у меня закипают слезы, мне было хорошо, как еще никогда в жизни, ты не знаешь меня, господин, — сказал я, и тогда он сказал: если человек только непостижимая тайна, другому человеку трудно его полюбить, но если в нем нет ничего потаенного, полюбить его невозможно, ибо любовь — поиск и узнавание, влечение и неуверенность, торопливость и ожидание, всегда ожидание, даже если ждать невмоготу, любовь это особое и неповторимое состояние, сочетающее в себе чистые и темные желанья и страсти, особое и неповторимое состояние, когда желанья и страсти жаждут удовлетворения, но не хотят переступать той последней черты, за которой оно будет полным, ибо любовь, по природе своей будучи неистовой потребностью удовлетворения желаний, с удовлетворением себя не отождествляет, любовь не удовлетворение и не способна им стать, зная тебя, я б не мог устремить к тебе свои желанья, так как для них только неведомое вместилище пригодно, однако, если б я ничего о тебе не знал и ни о чем не мог догадаться, я бы тоже отпрянул от тебя, словно от предательского ущелья в горах или стремительного речного водоворота, любовь — зов и поиск, она хочет все подчинить себе, но всякое удовлетворение желаний ее убивает, она вечно томима жаждой, но всякое удовлетворение желаний умерщвляет ее, любовь — отчаянье средь несовместимых стихий, одиночество средь несовместимых стихий, но вместе с тем и надежда, неугасимая надежда средь несовместимых стихий — слушая эти слова, старый человек, думал: тебе одному, самому чистому и невинному из всех, тебе, не сказавшему ни слова неправды и даже тени мысли не затаившему, тебе одному я не могу отпустить прегрешенья и тебя одного не могу благословить — я запомнил слово в слово все, что он говорил, а так как всего, что он говорил, не понимал, слушал его слова как музыку и сейчас, идя рядом с тобой, отец, могу все сказанное той ночью, когда я лежал возле него и перед моими открытыми глазами была темнота, а над ней — просачивающийся сквозь свод шалаша тусклый свет луны, все, сказанное той ночью, когда я лежал возле него, затаив дыханье, я могу повторить слово в слово, будто эти слова живы сейчас, будто они тут, рядом со мной, в какое-то мгновенье я сказал: господин, у меня никогда не было отца, он долго молчал и наконец, даже не шевельнув рукой, чтобы, как сына, меня обнять, чего я жаждал больше всего на свете, сказал: здесь, на земле, христианин может стремиться к свершению множества благородных деяний и множество благородных деяний может свершить, но, к чему бы он ни стремился и что бы ни совершил, все помыслы и дела должны, подобно звездам, бледнеющим при свете дня, побледнеть и померкнуть пред высочайшим назначением, а высочайшее назначенье — далекий город Иерусалим и в нем — одинокий Гроб Иисуса Христа, который — и это позор всех христиан и несмываемый позор каждого христианина — долгие годы пребывает в руках нечестивых турок, Бог мне свидетель, — продолжал он, немного помолчав, — я говорю это не потому, что уже не одно столетье, с тех пор, как величайший христианский рыцарь Готфрид Бульонский после унизительной многовековой неволи первым принес Гробу Господню свободу, все мои предки, все графы Шартрские и Блуаские, не жалея своих богатств и всяческие принося жертвы, служили Гробу Иисуса в его превратной судьбе, в часы его торжеств и в часы подневольного одиночества, я не потому это говорю, Бог мне свидетель, чтобы самоотверженностью и рыцарской славой предков оправдать свою безрассудную гордыню, а потому, что высочайшая эта цель, взывающая к совести христианина, одинокий Гроб Господень, пребывающий в далеком Иерусалиме под игом неверных, постоянно меня влекла, сколько я себя помню, она была со мною всегда, да и сейчас, хотя я уже знаю, что никогда не войду в ворота Иерусалима и никогда мне не будет даровано счастье искупить свои вины и прегрешенья у Гроба Иисуса, и сейчас эта недостижимая цель, величайший образец самоотверженности и вершина славы, при мне, здесь, не дальше чем ты, лежащий рядом, когда он говорил это, понизив голос, но очень отчетливо, я лежал возле него не шевелясь, по-прежнему навзничь и с открытыми глазами, затаив дыханье, с ног до головы скованный странной немочью, немочью, которая была и радостью, и печалью, мне казалось, что стоит закрыть глаза и я увижу под сомкнутыми веками мощные ворота и громадные стены далекого Иерусалима, а затем и одинокий Гроб Иисуса Христа, однако я не закрывал глаз, лежал, затаив дыханье, ты спишь? — спросил он, нет, господин, — ответил я, помню, прежде чем снова заговорить, он долго молчал, а, заговорив, сказал: когда я был чуть постарше, чем ты сейчас, я совершил множество тяжких проступков, не знаю, в слепой ли вере не замечая вокруг себя зла или оттого, что зло сидело во мне, а я своею верой хотел его усыпить, как бы то ни было, жертвою ли зла я стал или творил зло потому, что этого требовало мое естество, в том пространстве времени, что уже у меня за спиной, мои поступки навечно останутся моими поступками, и ни первоначального их образа, ни различных превращений в дальнейшем не в состоянии изменить ни моя добрая, ни моя злая воля, он опять умолк, и помню, на этот раз молчал еще дольше, чем прежде, пока, наконец, не заговорил: я был чуть старше, чем ты сейчас, когда начал сбываться сон моего детства и ранней юности, сон страстных желаний и тревог, который внезапно стал обретать форму жизни, каждый из длинной череды дней, когда мы по чужим землям двигались на восток, а потом плыли по морю на венецианских галерах, каждый из этих дней приближал меня к долгожданному освобождению Гроба Господня, я не знал тогда, даже в ту весеннюю ночь, когда мы, рыцари Христовы в белых плащах крестоносцев, осадили могучие стены и бастионы Константинополя вместо того, чтобы поспешать к стенам Иерусалима, и затем, вместо того, чтобы штурмовать стены и башни Иерусалима, ворвались в христианский город, неся с собой огонь и уничтожение, чиня насилье, даже в ту страшную ночь нашего вероломства, когда восторжествовало стремление к земному господству и земным завоеваниям, даже вступая в ту ночь измены Христу и делая то же, что делали другие рыцари, я не понимал, что навсегда, отныне и до последнего вздоха, лишаюсь высочайшей и единственной цели своей жизни и, ничего не приобретя, теряю все, в ту ночь мои руки, дотоле невинные, утратили невинность, ибо их обагрила безвинно пролитая кровь, ты меня слышишь? — спросил он, да, господин, — ответил я, и он продолжал: но прежде чем подошла к концу та постыдная ночь предательства, вероломства и злодеяний, озаренная пожарами, оглашаемая криками женщин и стонами умирающих, прежде чем над этой бездной преступлений и страданий занялась первая весенняя заря, я понял, что, не попирая данные людьми и Богом законы, не с обагренными невинной кровью мечами и затаенными в сердце и в мыслях темными и неистовыми страстями, а лишь в броне невинности и с чистым сердцем под этой бронею можно достичь ворот Иерусалима, которые должны распахнуться пред теми, кто душою близок покоящемуся в одинокой могиле Христу, потому что Он говорил: блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят, а еще говорил: входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их; тогда, восемь лет назад, на исходе той, самой тягостной в моей жизни ночи, я понял, как если б сам всемогущий Господь это мне возвестил, что, противу бездушной слепоты рыцарей, герцогов и королей, только христианские дети в своем милосердии могут спасти город Иерусалим, ибо скорее, нежели любая мощь на суше и море, чистая вера и невинность детей величайшие могут сотворить деянья, пока он это говорил, я закрыл глаза и вот тут, окруженный темнотой, но слыша каждое слово, которое он произносил, лежа рядом со мной в темноте, впервые увидел громадные стены и ворота Иерусалима, позолоченные светом, который не знаю откуда исходил, то ли от самих стен, ворот и башен, то ли от золотого сиянья, разливающегося в воздухе и в небе над ними, потом я слушал, как он молчит, а сам, оставаясь с ним рядом, в то же время был возле громадных стен и ворот Иерусалима, которые покоились под моими смеженными