«Глядите на него, Геночка! Видите, как он на нас смотрит? — Он имел в виду портрет Фадеева, висевший в холле. — Видите, какой у него взгляд! Он угрожает. Но я его не боюсь. В отличие от него, мне нечего стыдиться».

В другой раз улыбка сошла с лица Сергея Александровича в милой рощице на берегу озера, куда первый секретарь Курганского обкома партии привез отдохнуть трех писателей — Гуревича, Снегова и меня. Ели чудный шашлык, пахло дымом, пили водку. Потом Георгий Иосифович сказал в сторону: «Хочу щуку» — и из озера немедленно вынырнул ответственный партийный работник с щукой в зубах. А когда, надкусив шашлык, ты отводил шампур в сторону, кто-то невидимый вырывал его, тут же вручая свежий, горячий. Но на предложение искупаться голышом (плавок никто не взял) первый секретарь чрезвычайно осуждающе покачал головой. Вот тогда Сергей Александрович неторопливо разделся и приобнял меня. «Снимите нас на пленку, пожалуйста». И первый секретарь щелкнул затвором. Великолепная фотография — голые писатели Снегов и Прашкевич — до сих пор хранится в моем столе.

О Севере, о перипетиях лагерной жизни, о шарашках, где ему пришлось тянуть срок, Сергей Александрович написал в «Норильских рассказах». Правда, в личных беседах кое-что звучало не так. Например, история с генералом Мерецковым, разрабатывавшем план финской войны. Или история дуэли астрофизика Козырева и историка Гумилева.

Сергей Александрович самой жизнью был под завязку набит историями о своих знаменитых друзьях.

А писал о рыбаках. Об учителях. О физиках.

В Дубултах мог заявить в столовой: «Кому интересно, приходите в мой номер. Расскажу о лысенковщине в физике».

И семинаристы шли.

Однажды я спросил: «Сергей Александрович, вы бывали в Новосибирске?» — «Проездом, — улыбнулся он. — В Новосибирске зеков гоняли в баню. Было холодно. Запомнилось».

Интеллигентная улыбка и жесткий взгляд.

Самая известная его книга, за которую в 1984 году он получил «Аэлиту», это «Люди как боги». «Правдивая книга о том, чего не было», — говорил сам Сергей Александрович. Первая советская космическая опера. Ефремов тоже спорил с Уэллсом, но у Снегова все иначе. От невероятных, иногда блистательных по силе сцен космических сражений до совершенно очевидных провалов вкуса. Я имею в виду все эти названия космических рас — зловреды и прочее. Но, может, поэтому роман поли-фоничен и невыносим, как электронная музыка.

«Милый Гена! — писал он четким, но трудно читаемым почерком с резким левым наклоном. — Буду отвечать по пунктам, чтобы не запутаться.

Мысль писать фантастику томила меня еще до начала литературной работы. Она превратилась в потребность, когда я начал знакомиться с зарубежной послевоенной НФ. Писать ужасы — самый легкий литературный путь, он всего больше действует на читателя — почти вся НФ за рубежом пошла по этой утоптанной дорожке. Стремление покорить художественные высоты показывали Д. Оруэлл, Г. Маркес. Мне захотелось испытать себя в НФ как в художественном творчестве. Я решил написать такое будущее, в котором мне самому хотелось бы жить. В принципе, оно соответствует полному — классическому — коммунизму, но это не главное. Проблема разных общественных структур — проблема детского возраста человечества. Я писал взрослое человечество, а не его историческое отрочество. Для художественной конкретности я взял нескольких людей, которых люблю и уважаю — у некоторых даже сохранил фамилии, — и перенес их на 500 лет вперед, чтобы художественно проанализировать, как они себя там поведут? За каждым героем-чело-веком, конечно, стоит реальный прототип.

Я сознательно взял название уэллсовского романа. Прием полемический. Но не для того, чтобы посоревноваться с Уэллсом художественно. Уэллс один из гениев литературы, дай бог только приблизиться к его литературной высоте! Спор не художественный, а философский. Я уверен, что в человеке заложено нечто высшее, он воистину феномен — в нем нечто божественное. Думаю, он венчает эксперимент природы либо неведомых нам инженеров, смысл которого в реальном воплощении не мифов, а божественности. Энгельс писал, что человек — это выражение имманентной потребности самопознания самой природы, и что, если он погибнет, то в ином времени, в иной форме природа снова породит столь нужный ей орган самопознания.

Это ли не божественность?

Энгельс глубже Уэллса — во всяком случае, тут. Люди будущего у Уэллса — прекрасные небожители. Но быть прекрасным не есть главная акциденция божества. У меня человек бросает вызов всему мирозданию (особенно в третьей части) — он ратоборствует с самой природой. Схватка двух божеств — чисто божественное явление. Словом, Зевс против отца своего Хроноса в современном научном понимании. Это не мистика, не религия, а нечто более глубокое.

…В первом варианте второй части я собирался послать людей в Гиады, проваливающиеся в другую Вселенную, но потом выбрал Персей. В Гиадах было бы больше приключений, в Персее больше философии. Вся главная идея — кроме утверждения высшей человеческой, то есть божественной морали — схватка человека с энтропией, представленной разрушителями. Разрушители — организация беспорядка, хаос, превращающийся в режим, они слепая воля природы. А люди — разум той же природы, вступивший в сознательную борьбу со своей же волей.

После появления первой части читатели во многих письмах просили продолжения. Я, как всегда, нуждался в деньгах — все же один на всю семью зарабатывающий. И быстро написал «Вторжение в Персей».

Снова требовали продолжения.

Тут я заколебался, но все же написал. А чтобы не просили четвертой части, в третьей поубивал многих героев — уже не с кем было продолжать. По примеру М. Шолохова, покончившего с главным героем «Поднятой целины», ибо стало ясно, что ввести его в светлый колхозный рай уже не удастся, за отсутствием такого рая. Думаю, Шолохову было много труднее, чем мне, расправляться со своими литературными детьми: они ведь не успели выполнить то великое дело, которое он предназначал для них.

Судьба первой части «Люди как боги» была не сладостна. Ее последовательно отвергли «Знание», «Детская литература», «Молодая гвардия», Калининградское книжное издательство. Основание — космическая опера, подражание американцам. Против нее писали резкие рецензии К. Андреев, А. Стругацкий (он теперь вроде переменил отношение). В общем, я решил про себя, что бросаю НФ, здесь мне не светит. Но случайно Штейнман, написавший против моего первого романа «В полярной ночи» («Новый мир», 1957 год) разгромную рецензию в «Литературной газете» и растроганный, что я не обиделся и не стал ему врагом, выпросил почитать отвергнутую рукопись и передал ее в Ленинград В. Дмитревскому, а тот напечатал ее в «Эллинском секрете» (Лениздат, 1966). Отношение к роману у критиков, особенно московских, недружественное. В. Ревич при каждом удобном — и даже неудобном — случае мучает меня, и не он один. В 1986 году Госкомиздат запретил печатать роман в Калининграде и только после моей личной схватки со Свининниковым (Войскунский называл Комиздат Свиниздатом) снял запрет, а Свининникова перевели в «Наш современник». Отношение ко мне вы можете видеть и по тому, что в справочнике для библиотек «Мир глазами фантаста» всевидящие глаза Казанцева и Медведева меня в чаще отечественной НФ вообще не увидели. В сотню советских фантастов для них я не гож. Не обижаюсь — констатирую.

Надеюсь, что рецензия Комиздата будет хорошая. (Речь шла о сборнике фантастики, подготовленном мною для Магаданского книжного издательства. — Г.П.) Вы, как и я, не из их «кодлы», но все же времена меняются. А если будут осложнения, вырвитесь сами в Москву. Я два раза туда ездил — и два раза отстоял себя.

Нежно, крепко обнимаю Вас.

13.111.1988, Калининград».

Надеялся он напрасно — рецензия на подготовленный сборник оказалась разгромная. Не спасло предисловие, написанное известным космонавтом, не спасли имена, представленные в сборнике — Ольга Ларионова, Евгений Войскунский, братья Стругацкие, Г. И. Гуревич, Андрей Балабуха, Виталий Бугров. А может, эти имена как раз и сыграли свою роль.