что самым эффективным, хотя и не самым честным, средством борьбы с нашими противниками является отравленная приманка. Однако сколько бы койотов мы ни убивали, их оставалось достаточно. Теперь, когда у нас было множество поселений бобров и разнообразной дичи по берегам прудов, Мелдрам-Крик действительно стал обетованной землей для всяких хищников. Сотни молодых уток выводились на болотах, и практически у каждой запруды гнездились гуси. На каждом гектаре воды, если там хватало пищи, теперь было множество ондатр. И конечно, там были бобры. В 1943 году средняя шкурка бобра стоила сорок — пятьдесят долларов, и каждый раз, когда койот убивал бобра, он питался довольно дорогой пищей, а платить за нее приходилось нам. При таких, казалось бы неистощимых, запасах пищи удерживать поголовье койотов в разумных пределах было трудно. На смену одному койоту приходил другой. Однако всю весну, лето и осень война не затихала ни на мгновение, и медленно, но верно численность бобров росла, хотя, если бы не было койотов, она росла бы вдвое быстрее.

Кроме того, были волки. Вероятно, волков привлекали стада лосей, которые паслись вдоль ручья и запруд в молодой поросли, выросшей вместо сваленных бобрами деревьев. Волкам было все равно кого есть — лосей или бобров: мясо и тех, и других одинаково быстро утоляло голод.

Мы довольно часто натыкались на гниющие трупы волков, проглотивших отравленные приманки и ушедших в чащу леса, чтобы сдохнуть в нескольких милях от того места, где он про глотил приманку. Мы, вероятно, чувствовали некоторое сожаление, но ни в коем случае не жалость, глядя на трупы, усеянные мухами. За это время с конца весны мы часто, сидя на крыше хатки бобров, слушали жалостный плач трех или четырех бобрят, сгрудившихся в кучку, голодных и тщетно ждущих мать, которая уже никогда не вернется. Нам было все равно кто виноват — волк или койот. Мы узнали, какой жестокой временами бывает тайга. И когда пришло время защищать бобров от хищников, наши сердца уже достаточно закалились. Нам было все равно — волк или койот. Это была работа, и ее надо было делать. Я не знаю, сколько волков мы истребили с помощью отравы или винтовки за годы войны с ними, но до сих пор я ясно помню одного волка. У меня никогда не было более опытного против ника. Мне потребовалось четыре года и все накопленные мной в лесу знания, чтобы свести с ним счеты.

В тот день, когда я задумчиво ходил вокруг одного из лучших наших поселений бобров, глядя на красноречивые следы по грома, учиненного кровожадным волком, в моем сердце родилась черная ненависть, и губы мои прошептали страшные слова клятвы. То тут, то там валялись остатки внутренностей бобров или несколько клочков шерсти, а немного поодаль лежал наполовину съеденный труп крупного старого самца рядом с не давно сваленным тополем. Все это ясно указывало, что волк был почти сыт, когда он вонзил в бобра зубы.

Когда же я увидел, что он убил старую бобриху, моя нена висть зажглась ярким неистребимым пламенем. Бобриха лежала животом к солнцу не более чем в десяти шагах от хатки, раздутая, в ее темном подшерстке виднелись белые крапинки яиц мясной мухи, и от нее шел тяжелый запах. Она была уже старой — это правда, но ее материнство достигло самого расцвета. Она была зрелой самкой и могла бы каждый июнь на протяжении многих лет приносить по четыре-пять крепких детенышей. Теперь она была мертва, ее убили хищные челюсти Волка, но он не съел ни кусочка ее мяса. Тайга предстала передо мной с самой неприглядной стороны; я не видел никаких причин для убийства матери-бобрихи, я даже не мог придумать ни одной причины.

Была середина июня, осины и ивы уже покрылись листвой. Водяные лилии и другие водяные растения выбросили листья на поверхность, и на крыше бобровой хатки сидел молодой выводок гусей. Повсюду в тайге была молодая жизнь. И хотя брюхо старой бобрихи уже разлагалось, я знал, что ее железы были полны молока, когда Волк лишил ее жизни. Я неохотно взошел на хатку и несколько минут стоял прислушиваясь. И вот я услышал то, чего ждал: из глубины хатки донесся слабый плач бобрят, умирающих мучительной и жестокой голодной смертью.

Тогда я поднял лицо к небу и поклялся: «Я доберусь до тебя, даже если мне придется потратить на это вечность!» Произнести эту угрозу было легко, выполнить ее было гораздо труднее.

Несмотря на огромный ущерб, который Волк причинил нам за четыре года войны, я ни разу не мог отнестись к нему, как к заклятому врагу. Нас связывали узы, которые даже все его кровавые преступления не могли полностью порвать: мы оба были частью тайги, нам обоим тайга давала хлеб насущный. Каждый раз, когда я доставал из капкана норку, ондатру или выдру, я тоже был убийцей. Тайга заставляла меня убивать. В против ном случае мне нужно было бы собраться, уехать и никогда не возвращаться назад. Ни один человек не сможет долго про жить в тайге не убивая.

Так же было и с Волком. Он не мог лишить себя удоволь ствия (или необходимости) убивать, так же, как самец лося не может избавиться от лихорадки брачного периода. Его кровавая страсть к уничтожению принадлежала ему по праву наследства, она была рождена в нем и вскормлена молоком облезлой волчицы, давшей ему жизнь.

За те четыре года, что я охотился за ним, я часто видел огромные отпечатки его лап в грязи или в снегу, когда он про ходил по нашей территории как привидение, но только один раз я увидел его живьем. Это было в середине декабря, когда я ставил капканы на норку и выдру в незамерзшем ручье, журчавшем среди елей, окружающих ондатровое болото. Такие ручьи довольно часто встречаются на севере, и вода в них не замерзает даже при 40° мороза. Я подъехал к краю болота верхом, но затем привязал лошадь к дереву и пошел по льду пешком. Мое крупнокалиберное ружье было в чехле привязано к седлу, а за плечом у меня было однозарядное ружье калибра 22 на случай, если в капкане будет живая норка или выдра.

Внезапно в камышах показалось какое-то серое тело, такое большое, что я сначала принял его за оленя. Но когда он повер нулся и побежал, я понял, что наконец мы с Волком встрети лись. Нас разделяло всего сто двадцать ярдов льда. Несколько секунд убийца стоял, повернувшись ко мне боком — великолепная мишень для любого, достаточно мощного ружья. Но мое легкое ружье было так же бесполезно, как рогатка. Затем он повернулся и легко побежал прочь, похожий на серую молнию в слепящем солнце, и растаял в неясной тени елей.

Я направился в камыши посмотреть, что он еще натворил, и лед дал мне красноречивый ответ. Крыши четырех хаток ондатр были разбросаны по льду; это означало, что четыре ондатры погибли в челюстях Волка.

Подсчитать весь ущерб, который он нам нанес за четыре года моей охоты за ним, было бы непосильной задачей. Некото рые из его преступлений были мелочью для Волка, но для нас они все равно были горькой утратой.

Например, однажды он наткнулся в ельнике на мои ловуш ки и, нимало не задумываясь, сожрал двух крупных норок, попавших в капканы. В то время на норок был большой спрос, и каждая шкурка стоила пятьдесят долларов. Двумя взмахами челюстей он лишил нас сотни долларов, и, чтобы показать, что он не питает к нам никаких дурных чувств, задрал ногу и оставил на пустых капканах свою метку.

О, у него был очень острый ум, не менее острый, чем самое лучшее лезвие! Если я ставил на него три волчьих капкана и тщательно прятал их под опавшей еловой хвоей, а над ними привязывал голову оленя для приманки, как вы думаете, что он делал? Он обходил опасное место кругом, задирал ногу и оставлял на кусте свою метку, а затем шел добывать оленя сам. Однако если в капкан попадала рысь или норка, он подходил, презирая запах стали, и упрятывал их в свою ненасытную утробу. У индейцев существует предание, что все дурные индейцы после смерти возвращаются на землю в образе волков. Если это действительно так, то индеец, принявший образ нашего Волка, был очень умной личностью, но весьма скверной.

Куда бы ни отправился призрак-убийца, за ним всегда шло не меньше полдюжины койотов, которые держались на безопас ном и почтительном расстоянии. Койоты по натуре оппортунисты, и они предпочитают, чтобы убийства совершал волк; сами же держатся в тылу, а когда волк уходит, съедают