стороны, напоминая своим видом со рочье гнездо. Цецилия оделась с подобающей торжественному случаю тщательностью. На ней была белоснежная льняная блузка и пестрая ситцевая юбка. Ее волосы цвета воронова крыла, заплетенные в косы, доходившие почти до пояса из оленьей кожи, были частично скрыты под огромным желтым платком. Цецилия была явно на несколько лет старше Молиза. Об этом свидетельствовали крохотные морщинки на ее лице. Лицо Цецилии в какой-то мере напоминало мне размытый и запылившийся клочок земли, на котором давно уже нельзя было вырастить что-либо яркое и прекрасное.

Лилиан открыла две драгоценные банки мяса белых куропа ток, законсервированных еще осенью, и сделала из них отменный суп, приправив его легкими, как перышки, клецками. На десерт у нее был пышный пирог с голубикой. Ягоды тоже были законсервированы предыдущим летом.

Когда Лилиан и Цецилия мыли посуду, я дал Молизу сигару (в мае, в день моего рождения, лавочник подарил мне целую пачку сигар) и сам тоже закурил. Затем я потратил два долгих часа, обучая Молиза писать печатными буквами свою фамилию. Для этого мы пользовались огрызком карандаша Визи. Молиз оказался на редкость способным и к концу урока мог написать свою фамилию неуклюжими, но вполне отчетливыми буквами. Затем, бросив ему краткое «спасибо, Молиз», я расплатился с ним.

Индейцы вышли за порог хижины. Еще не стемнело. Молиз задержался у входа. Он нахмурил брови, как бы стараясь найти подходящие слова. Затем напряжение исчезло с его лица, и он улыбнулся до ушей: «Черт бери, твоя чертов хороший белый люди». Так он распрощался со мной. В устах индейца это был настоящий комплимент.

Однажды к нам пришел гость, который не стучался в дверь, а вместо этого неслышно подошел к окну и остановился там, глядя на нас тайком. Мы не слышали его приближения по слегка под мерзшему снегу, несмотря на то что он весил около полутора тысяч фунтов. И при ночном освещении его лицо можно было принять за морду лошади, или быка, или верблюда, или любого похожего на них зверя.

В течение января и февраля почти не было вечера, чтобы окна хижины не покрывал сплошной иней. Если подышать на такое оконное стекло, оно слегка увлажняется и тут же опять замерзает. Но в понедельник вечером слой инея на окнах был толще обычного примерно на восьмую долю дюйма. При надоб ности или желании можно было написать фамилию на оконном стекле, нарисовать занятную картинку или карту мира. Ибо понедельник был днем стирки, и клубы пара поднимались из деревянной лоханки, в которой Лилиан стирала скопившееся за неделю белье. Как только пар касался окон, он превращался в лед.

По мнению Лилиан, таскать сучья для плотины было гораздо легче, чем тереть простыни, рубашки и прочее белье о гофриро ванное железо стиральной доски, склонившись над большой деревянной лоханкой.

— У меня болит спина, — пожаловалась она.

— В каталоге заказов есть стиральная машина, приводимая в движение мотором на бензине, — начал я неопределенно. — Когда-нибудь после удачной продажи пушнины я куплю тебе такую машину. И тогда у тебя не будет болеть спина по понедель никам. Все за тебя будет делать машина.

— Стиральная машина! — Лилиан презрительно фыркнула. Она уже в течение часа чинила носки и, судя по количеству дырок на них, еще долго собиралась заниматься этим делом. Канадские снегоступы, так же как и обычные лыжи, быстро рвали носки: крепление мигом протирало пятки.

— Нужно купить еще многое, прежде чем дело дойдет до стиральной машины. И кроме того, — продолжала Лилиан, — я не сумела бы обращаться с ней.

— Ты могла бы научиться.

Она поднесла иголку к свету, продела в ее ушко еще одну шерстяную нитку и возразила:

— Мне кажется, я предпочту иметь дело с моей стиральной доской. Она не дает мне толстеть.

Был вечер понедельника. На этот раз слой инея на окнах был еще толще, чем обычно в дни стирки. Январская луна светила вовсю, небо было усеяно звездами. Мне не нужно было смотреть на термометр, чтобы узнать, показывает он 45 или 40° ниже нуля. Достаточно было выйти из хижины и глубоко вздохнуть. Если было 45° мороза или еще холодней, каждый вздох вызывал приступ кашля. В холодную зиму 1934/35 года мои легкие пострадали от мороза. У меня не было ничего серьезного, но все же я начинал кашлять, вдохнув морозный воздух при температуре ниже 45°. И в тот вечер, когда я ходил в сарай за сеном для лошадей, я кашлял, не переставая, пока не вернулся в хижину.

Я сидел за столом и писал дневник при свете керосиновой лампы. Лампа была как лампа, но света от нее было маловато, и, водя пером по бумаге, я думал о том, что неплохо было бы иметь электрическую лампочку над головой вместо керосиновой лампы на столе.

Стол находился у окна, и на нем кроме бумаги и лампы стоял горшок с комнатным растением. Лилиан не переставала наде яться, что когда-нибудь оно расцветет у нас зимой. Она без конца возилась с комнатными растениями, и я говорил ей, что, если у нее хватит терпения, она дождется того, что одно из них зацветет в то время года, когда порядочным растениям вовсе не полагается цвести. Но это была неосуществимая надежда. Как только появлялись признаки близкого цветения, какая-нибудь холодная ночь обязательно губила нераскрывшийся цветок. Но Лилиан не сдавалась.

Визи стоял голышом в лоханке с водой (он обычно купался в понедельник вечером). Я отодвинул горшок с растением, чтобы освободить себе больше места. Затем окунул перо в чернильницу и уже собирался начать следующий абзац, когда что-то заставило меня взглянуть на окно. Я остолбенел и уронил ручку. Там, на расстоянии одного-двух дюймов от горшка с цветком, на стекле таял иней. Этого никогда не случалось, тем более в понедельник. Я наклонился вперед, с трудом переводя дыхание. Да, я не ошибся, иней действительно таял, а на одном стекле он совсем исчез. Огромный нескладный нос плотно прижался к окну, и толстый розовый язык дотронулся до стекла и исчез. Секунду или две я смотрел на этот нос, а затем откинулся на спинку стула.

— Если он разобьет стекло, это произойдет из-за твоего горшка с цветком, — прорычал я.

Лилиан отложила иголку. Визи с шумом уронил в воду мыло. Они оба посмотрели на окно, и Визи возвестил: «Это лось».

— Его дыхание растопило иней, — сказала Лилиан.

— Лучше убери горшок, — предложил я, — или этот паршивый лось наверняка разобьет стекло, схватит в зубы цветок и унесет его в лес вместе с горшком.

— Я не позволю ему, — отпарировала Лилиан. — Я не уступ лю никакому лосю мой цветок.

— Откуда приходят лоси? — поинтересовался Визи.

Тут я убрал горшок с окна, чтобы не соблазнять зверя, скрутил себе цигарку, откинулся на спинку стула и стал расска зывать ему, как лоси впервые появились в Чилкотине.

В конце лета 1916 года один индеец из резервации Риск-Крик охотился на чернохвостого оленя за несколько миль к северу от своего поселка. Внезапно он заметил какого-то невиданного зверя. Его огромное туловище было покрыто блестящей, почти черной, шерстью, его задние лапы были как бы в сероватых носках. В своей передней части животное было выше, чем верховые пони индейцев. Было похоже, что оно весит не меньше лошади. Но особенно поразили индейца массивные рога и причудливая форма головы зверя, и он даже громко икнул от возбуждения.

Инстинкт охотника подсказал индейцу, что мясо зверя должно быть съедобным. Он заложил патроны в свой карабин и, не медля ни минуты, спустил курок. На четвертом выстреле животное медленно свернуло в сторону, на пятом — упало замертво на лесную траву.

Индеец отрезал охотничьим ножом губы и язык у своей до бычи, привязал их за седло и проскакал галопом весь путь до резервации. Там он в сильном возбуждении сообщил на своем гортанном наречии членам племени о том, что произошло. И они, затаив дыхание и выпучив глаза, с удивлением смотрели на язык и губы невиданных размеров и необычайной тяжести.

Затем около дюжины индейцев бросили на лошадей верховые и вьючные седла и поскакали к тому месту, где был убит удиви тельный зверь. Они погрузили мясо, шкуру, голову и внутренности — излюбленную пищу чилкотинских индейцев — на вьючных лошадей и торжественно отправились со своими