— Маэстро, деньги — это не то, что я хотел бы…

— О! — Верди, наконец, обернулся и посмотрел на импресарио удивленным взглядом. — Странно слышать такое от вас, синьор Торелли. Только что вы утверждали обратное.

— Я полагал, что мы придем к компромиссу!

— Вы думали, что я соглашусь убить «Густава» так же, как был убит ударом ножа в спину бедный шведский король? Я могу предложить только один вариант компромисса: вместо «Густава» вы берете у меня «Арольдо». Я вам это уже предлагал дважды, и вы дважды отказывались — я понимаю, вы надеялись, что угроза выплаты пятидесяти тысяч дукатов заставит меня стать сговорчивее. Нет, Торелли, нет. Ни одна нота в «Густаве» изменена не будет. Подумайте. Я уезжаю завтра утром. Если надумаете, пришлите ко мне нарочного. Если нет… Тогда с вами свяжется мой поверенный. Извините, господа, я хотел бы сейчас побыть один.

Рикорди захлопнул клавир и встал.

— Если эта музыка не будет исполнена, — сказал он с неожиданным пафосом, — это будет трагедия не только для неаполитанцев, но и для всей Италии. И для всей Европы. И для…

— Что же вы замолчали, Тито? — насмешливо проговорил Верди. — Для всего мира, вы хотели сказать. Знаете, что? Эта опера… Может, вы правы: это лучшая музыка, какую я когда-либо сочинял. По театральности «Густав» не уступает «Риголетто».

— Он гораздо театральнее! Одна только сцена заговора…

— Ах! Та самая сцена, которую требует убрать цензор! Вы сами понимаете, дорогой Тито — «Густав» без сцены бала, без сцены заговора, без колдуньи, без монарха… Все, господа. До свиданья!

Торелли первым направился к двери. Он не должен был приходить. Не должен был все это выслушивать. Верди не прав. Конечно, он великий композитор, но не хочет понимать простую вещь — если сегодня разорится импресарио, завтра его великие оперы некому будет ставить на сцене. Театры существуют не потому, что есть замечательные оперы, прекрасные голоса и любимые актеры — нет, театры открываются каждый сезон только потому, что у импресарио есть деньги на декорации, костюмы, оплату партитуры, солистов, огромного числа хористов, балета, рабочих сцены… и если кому-то из этой оравы вовремя не заплатить, то спектакля не будет, как бы ни гениальна оказалась музыка и как бы публика ни рвалась в зал на представление.

Музыка… Что значит музыка, если в зале грозит обрушиться потолок, потому что летом импресарио не нашел денег для ремонта?

Взявшись уже за ручку двери, наполовину ее повернув, Торелли оглянулся, он хотел сказать… но Верди не смотрел в его сторону.

Без денег нет сезона, думал Торелли. Верди заплатит пятьдесят тысяч дукатов и никогда больше не напишет для «Сан Карло» ни одной ноты, это совершенно очевидно. Нужно знать характер этого человека. Он не только не напишет ни одной ноты, но не позволит ставить в «Сан Карло» даже то, что уже написано, Верди вполне на это способен, и, собственно, на его месте каждый…

Театр, в котором не идет в сезон ни одной оперы Верди? Есть ли более верный способ разорить импресарио?

— Маэстро, — сказал Торелли, вернув ручку двери в прежнее положение, — а этот «Арольдо»… Я слышал вашего «Стиффелио», я его даже показывал четыре сезона назад. Новый вариант очень отличается от первого? Вы же понимаете, маэстро, это должна быть опера, которую никто не слышал, наша публика любит быть первой.

— Безусловно, синьор Торелли, — вместо Верди, так и не повернувшего головы, сказал Рикорди. — Эта опера отличается от «Стиффелио» так же, как рыцарская драма — от сентиментального романа, если вы понимаете разницу.

— Я понимаю разницу, — ворчливо сказал Торелли, — но хотел бы ознакомиться с партитурой, прежде чем принимать окончательное решение.

— Я пришлю вам партитуру, — пожал плечами Рикорди. — На днях из типографии должен прийти пробный экземпляр, но я вам пришлю ноты от переписчиков.

— Буду вам чрезвычайно признателен, — сказал Торелли и, наконец, справился с неподатливой дверью, прикрыв ее за собой так тихо, что Верди, все еще смотревший в окно, не услышал даже щелчка.

— Он ушел, маэстро, — сказал Рикорди. — И похоже, готов согласиться на «Арольдо».

— Бедный Густав, — сказал Верди. — Его убили дважды.

Фридхолм пил теплый кофе в театральном буфете, где, кроме него, сидела в углу парочка балетных, молча разговаривавших между собой о чем-то таком интимном, что они даже стеснялись касаться друг друга кончиками пальцев — ладони двигались, как лебеди, играющие в пруду, сближались и расходились, наблюдать за этими играми было интересно, майор попробовал даже догадаться, о чем говорят молодые люди, но, кроме банального признания в любви, ничего в голову не приходило. Кофе был теплым, потому что Фридхолм сидел над ним, так и не пригубив, уже с полчаса — сначала внимательно изучал записанные неровным почерком дополнительные показания хористов из списка госпожи Густавсон, а потом думал. Ничего не придумал, конечно, потому что ничего нового хористы не сказали. Бутафорские кинжалы? Конечно, каждый взял себе, как обычно, нацепил на пояс, во время спектакля не снимал, по ходу действия этого не требовалось, нет, господин майор, после генеральной… то есть, после того, что случилось… потом уже, когда всех допросили… да, сдали ножи обратно, ничего не пропало.

Один из хористов, Югланд, тощий мужчина лет пятидесяти, певший, как выяснил Фридхолм, басом (откуда, интересно, такой голос в тщедушном теле?), после короткого выяснения обстоятельств спросил неожиданно, оглядевшись сначала по сторонам, будто вопрос представлялся ему в высшей степени неприличным:

— Скажите, господин майор, почему вы делаете это один?

— Что именно? — Фридхолм сделал вид, что не понял. Конечно, понял, что тут было не понимать, но отвечать не хотелось.

— Ну… В первый вечер, сразу, как Хоглунда убили, здесь было столько народа… и комиссар, и прокурор, а полиции так больше, чем зрителей. А сегодня только вы, ну, и еще, может, человек десять в штатском по театру ходят, что-то высматривают, но вопросов не задают, так что, я думаю, это просто филеры, наблюдают за обстановкой. И репортеров нет. То есть, на улице их целая свора, но в театре ни одного.

— Я запретил пускать, — пожал плечами Фридхолм. — Вам нужно, чтобы мешали работать?

— Мне-то все равно… А вопросы только вы задаете.

— Какой же вывод вы из этого сделали? — с любопытством поинтересовался Фридхолм. — То есть, не вы лично, а…

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Да тот, что убийцу уже нашли. Верно? Арестовали? А вы просто материал накапливаете? Для допросов?

— Вот оно что… — протянул Фридхолм. Эти люди в театре, к счастью (к счастью ли?) слишком хорошего мнения о полиции. Интересно, репортеры тоже так решили? Надо посмотреть газеты, да и в Интернете новости почитать не мешает. Если все думают, что убийца пойман, пусть думают. На самом-то деле все иначе и проще, но знать об этом ни хористу, ни его знакомым в театре, ни, тем более, этим папарацци не следует.

— Не могу комментировать, — сухо сказал он. — Спасибо, вы свободны.

И Югланд отправился рассказывать о том, что майор подтвердил: да, негодяй уже за решеткой, но полиция не дает об этом информации в прессу, чтобы спокойно провести допросы, а потом уже представить общественности человека, сумевшего во время представления пробраться на сцену и убить главного героя.