— Я буду довольна, если ты перестанешь быть эгоистом и подумаешь немного не о твоей ребяческой влюбленности, а о нас с отцом! Я буду довольна, если ты прочтешь все, что тут написано. И задумаешься над событиями, о которых я рассказала в этих записках.

Рауль хотел что-то спросить, но Шевретта жестом остановила его. Он замолчал.

— О! Имей терпение, мой мальчик, я отвечу на твои вопросы, но дай договорить. Я ждала этого дня четверть века. Очень смелые, добрые, благородные люди защищали меня и тебя с оружием в руках. Иногда — ценой собственной жизни. Ты был совсем малышом. И кардиналу Ришелье так просто, казалось бы, схватить мятежную герцогиню с ребенком на руках, если бы на пути у гвардейцев кардинала не встали верные друзья. Мои друзья — всадники с белыми перьями. Друзья твоего отца — мушкетеры. Гвардейцы кардинала пытались захватить нас и убить наших друзей. И моих слуг. Филипп де Невиль, отец твоего друга Оливье, граф Патрисио де Санта-Крус, Генрих Д'Орвиль по прозвищу Орсон, Портос… пусть простят меня те, кого я забыла упомянуть. А были многие другие, чьих имен я не знаю.

И Шевретта, вспоминая друзей юности, всадников с белыми перьями, своих погибших вассалов провинции Бретань, и художника Бертрана Куртуа, — всех, кто был тогда с нею, смахивала со щек горячие слезы и пылко говорила своему обожаемому мальчику:

— И если ты, прочтя все эти записки — а я клянусь тебе, что здесь правда — все, до последнего слова — про тебя, про меня, про твоего отца — все же будешь продолжать вынашивать свои преступные замыслы, будешь стремиться избавиться от жизни, которую я тебе, черт возьми, подарила, и ее защищали отважные люди, и они очень хотели жить, но некоторые из них погибли во имя того, чтобы мы с тобой остались живы и не попали в лапы Ришелье. Они защищали ребенка и женщину. Они спасли нас в кровавые годы владычества Красного Герцога. И они, мои друзья, верили, что малыш, лежащий в колыбели, вырастет достойным человеком.

Рауль бережно взял ларец.

— Если и после этого, — сказала она выразительно, — ты не оставишь свою фикс-идею, свою манию… я не знаю, что еще говорить такому человеку! Но я надеюсь на твою совесть, на твою честь, на то, что мы, твои родители — не чужие тебе люди, и ты не захочешь убить и нас! Я не уверена, что ты хоть что-нибудь понял из того, что я тебе сейчас наговорила, Рауль. Но после, даст Бог, поймешь.

Рауль слушал мать внимательно, не перебивая. Он не считал нужным оправдываться и лицемерить. Герцогиня видела его насквозь, она читала в его душе, и, если граф де Ла Фер в общении с сыном придерживался 'бархатного' стиля, Шевретта выбрала стиль `'железный' . Она решила не нежничать. Она всегда говорила мужчинам все, что придет в голову. Но взглянув в полные слез глаза своего ребенка, она поняла, что все-таки не сможет сказать Раулю все те резкие слова, которые придумывала в дороге, и которые казались ей очень убедительными, умными, благородными. Она струсила и смягчила стиль своей речи. Она не сказала ему все те резкости, которые просились на язык. Она замолчала и стала гладить Рауля по голове. А он вздохнул и уткнулся в ее колени.

А потом поднял голову, улыбнулся и спросил:

— Мама, вы тогда и придумали вашу песню?

— Какую? — спросила Шевретта.

— Вот эту… Вы часто ее напевали. Помните?

Он взял оставленную кем-то лютню и проиграл красивую печальную мелодию.

— Конечно, — улыбнулась она, — В моих записках я написала тебе весь ее текст. 'Колыбельная Заговорщицы… или Мятежницы' , как тебе больше нравится.

— Не будет ли большой настойчивостью с моей стороны…

— Не будет, — усмехнулась Шевретта, — Я спою ее тебе. Ты ведь очень хочешь знать, о чем она?

— О да! Я даже расспрашивал тетушку Диану.

— Вот как? — спросила Шевретта, взъерошив его волосы, — Как ты попал в обитель Дианы?

— Гулял, — вздохнул Рауль.

И Шевретта, которую Диана де Роган уже предупредила об отчаянном намерении племянника, решила пока не поднимать вопрос о Мальтийском Ордене. Аббатиса вытянула из Рауля его тайные намерения, когда они любовались витражами Сен-Дени. Шевретта подумала: 'Это подождет' . Она верила во всемогущего Мишеля, знала о дружеских связях Мишеля с Магистром иоаннитов и была уверена, что Мишель не допустит, чтобы Рауль осуществил свою безумную мечту. И, не расспрашивая сына о подробностях и мотивах его прогулки по столь важному объекту как Сен-Дени, она кивнула ему с легкой улыбкой, которая так украшала ее и делала Шевретту столь загадочной, прелестной и таинственной. Рауль подал ей лютню. И, перебирая струны, она запела свою `'Колыбельную Заговорщицы' :

`'Я это уже слышал' , — подумал Рауль, и, хотя он знал только мелодию, слова показались ему очень знакомыми, словно их подсказывала прапамять крошечного мальчика, каким он был в октябре тридцать четвертого года, когда Шевретта сочиняла ему колыбельную. А потом музыка изменилась, и нежность перешла в отчаяние.

Теперь Раулю стали понятны загадочные слова Дианы в Сен-Дени: 'Ты — Роган, а мы, Роганы — птицы высокого полета… ' Диана знала эту песню издавна. А из песни слова не выкинешь. И, хотя мамина колыбельная утверждала его принадлежность к знаменитому бретонскому роду Роганов, он мысленно возразил ей теми же словами, что и Диане де Роган в Сен-Дени: 'Я не Роган, я — Бражелон' .

А Шевретта продолжала:

Тут она улыбнулась, ибо за эти годы ее малютка вымахал, и теперь сам тоже улыбается от такого сравнения.