Величеству… ', 'прошу' и 'арабы' . А самыми крупными и красивыми 'Франция' , 'Герцог де Бофор', 'Отцы Святой Троицы' и 'Освобождение христиан'. Все прочие слова были написаны обычным размером. Правда, в дате было одно исправление. Единица была исправлена на двойку. Видимо, Рауль написал свое заявление первого апреля, но исправил, решив, что Людовик XIV примет за розыгрыш документ, написанный в День Дураков и поставил завтрашнее число.

— Я так и знал, — сказал Гримо, — О-хо-хо-нюшки…

— Ты действительно хорошо подумал? — опять спросил Бофор.

— Еще бы, — сказал Рауль, покосился на Гримо, мрачно пускающего дым и насмешливо заметил:

— Ты, Гримо, как дракон, дым выпускаешь. Дай-ка попробовать.

Этого Гримо и боялся!

— Вы всерьез в пирата играете, сударь? — спросил Гримо.

— Дай, дай, потешь мальчика, — подначил Бофор с ехидством.

Рауль взял трубку с видом заправского корсара, набрал в рот дым и важно выпустил. Гримо и герцог заметили, что он даже не затянулся, и насмешливо переглянулись. Бофор, пыхая своей трубкой, сказал:

— Не кури, дурачок, цвет лица испортится.

— Тем лучше, — сказал Рауль, опять выпуская дым без затяжки. Его уже раздражала собственная внешность, а в особенности то, что он так и не утратил свою способность легко краснеть, словно ребенок. Даже сегодня Гримо заметил: 'А что же вы покраснели?', когда речь зашла об Анжелике де Бофор. Не сегодня. Уже вчера. Люк, правда, объяснял это свойство тонкой и нежной кожей, близко расположенными кровеносными сосудами и заявил, что он, Люк, только радовался бы на его месте. Но Рауль решил избавиться от этого ребяческого свойства, когда его щеки покроются бронзовым загаром. А если трубка Гримо поможет, тем лучше.

— Трубка мира, — сказал Бофор, — Давай считать, что я этой бумаги не видел.

— Я все сказал, монсеньор, хао, — покачал головой Рауль. Тут он затянулся по-настоящему и закашлялся. Неопытный курильщик вызвал у герцога и старика сочувственные усмешки.

— Граф де Ла Фер предупреждает: курение опасно для вашего здоровья, — сказал Гримо.

— Да, доброго мало, — сказал Рауль, возвращая трубку старику.

— Вот и молодец, — заявил герцог, — Ты у нас красивый малый, не смотри на нас, старых греховодников. И розочками украсил себя — розы я вижу не только на твоей подписи.

Рауль так и заявился с розами под банданой и за ушами.

— Это мы все себя так украсили, ваша светлость. Вроде игры. В Древнем Риме жертвы тоже украшали себя цветами. А чем мы, Пираты, хуже древних римлян? Мы тоже любим цветы. И мы тоже жертвы, монсеньор.

— Не нагоняй на меня тоску, сынок. Какие вы к чертовой матери жертвы!

— Жертва жертве рознь. Вроде как Квинт Курций. Правда, цветов тогда не было. История об этом умалчивает. Но я думаю, потом туда все-таки пришли юные римлянки и бросили розы в пропасть, в которую со своим конем бросился Квинт Курций, чтобы спасти Рим. Монсеньор, я могу наговорить вам много лишнего. Можно, я лучше пойду? Разрешите отчалить, мой адмирал?

Бофор махнул рукой:

— Отваливай, мой адъютант.

— Вот, — сказал он Гримо, — Для чего было давать детям классическое образование?

Он закрыл дверь на задвижку и сравнил оба заявления.

— Да, — улыбнулся Гримо, — Родственные души.

— Мне припоминается, — сказал герцог, — Как моя Анжелика в детстве испортила учебник по римской истории. Она подрисовала патрициям эпохи Республики длинные волосы, широкополые шляпы с перьями, мушкетерские усы и фрондерские знаки отличия. Так, по мнению моей дочери, аристократы стали намного симпатичнее. Такими же черными чернилами. Аббатисса была иного мнения и велела бедной малютке писать какие-то заумные фразы и спрягать какие-то заумные глаголы. Раз этак по двадцать. А я долго смеялся, забрал книгу и потом все любовался ее художествами.

— Littera scripta manet, — сказал Гримо.

— Что ты сказал?

— Я сказал: 'Написанное остается' .

— Идея! — хлопнул себя по лбу Бофор, — Знаешь, дружище, что мы сделаем с этими бумагами? Пошлем их Атосу, пусть полюбуется. Заодно с твоим портретом в парике алонж. Одобряешь? Вот, за что боролся, но то и напоролся. Пусть оценит эти ляпсусы.[47]

— Опусы,[48] — поправил Гримо, — Опусы, монсеньор.

'Начинается', — прошептал Рауль, проснувшись часа через два после «шторма» с больной головой. Он считал свое состояние весьма отвратительным. Неужели все…любители крепких напитков так же мучаются с похмелья? И древние римляне? И тамплиеры? И мушкетеры? И школяры? И пираты? И…кто там еще?…Мы вчера все-таки перепили. Накажи меня Бог, если я помню, как я здесь оказался. Как я добрался до своей каюты? Как я вообще нашел сюда дорогу и не кувырнулся за борт, не грохнулся с лестницы? И кто меня раздевал и укладывал? Неужели Гримо? И как он только справился со мной?

Он взглянул на старика. Гримо спал, полуоткрыв рот, с самым блаженным видом. Ночной колпак сбился на бок. Бедняга Гримо. Прячет свою лысину под колпаком — мерзнет башка, наверно. Башка… Да, но если после 'шторма' каждый раз будет так трещать моя собственная башка, лучше завязывать, пока не поздно. Еще хорошо, что обошлось без ссор, травм, драк — неизбежных последствий лихой пирушки. Ох уж этот Оливье! Это все он! Не надо было ни в коем случае мешать вино с агуардьенте. Де Невиль заказывал напитки, и я положился на его вкус. Вот дурак! Нет, чтобы самому проконтролировать! Запустил козла в огород с капустой. Открыл волку овчарню. И вот результат. И все, наверно, такие же глумные. А я ничегошеньки не помню — как я заснул, как здесь оказался, провалился в сон, и все. Я слышал, что такое бывает с пьяницами. Они как вырубаются. А потом наутро весьма погано себя чувствуют. Симптомы внушали тревогу. А еще, — вспомнил Рауль, — Пьяницы по утрам испытывают жажду. Прямо как я сейчас. А