– Стрелял… – сказал я, не сообразив, к чему он клонит. – Убежал следом за Ладецким и там…
– Сколько раз стрелял?
– Кажется, три… – ответил я и понял все. – Вы что, думаете, что он его?..
– Я так не думаю. Так оно и есть, – уверенно сказал Пухов.
– Не-е, он не мог… Да вы что? – я вспомнил момент, когда Худяков оставил Ладецкого и подошел к нам. Да, Худяков был взволнован, сердит, но он не походил на человека, только что совершившего убийство. Впрочем, я никогда не видел убийц…
– Помнишь, как он набрасывался на Ладецкого, когда тот прикармливал его собак? – продолжал начальник. – Набрасывался и угрожал убийством. И когда Ладецкий назвал его шкурой, Худякова затрясло. Зайцев видел…
– Я тоже видел… – проговорил я, вспомнив яростно блестящие глаза Худякова. – Но он потом еще и по дороге стрелял. Я подумал, что он подзывает к себе собак выстрелами…
– Одна птица тоже думала… – сказал начальник. – Сейчас поздно думать. Сейчас действовать надо. Иначе с нас головы полетят. Черт меня дернул принимать его на работу! – воскликнул Пухов и ударил себя по голове. – Жизнь прожил, а ума нет… Короче, я вызвал милицию. А пока надо действовать самим. Погода нелетная, пока милиция прилетит…
– Где Худяков? – спросил я.
– Худяков под охраной в своем шалаше. С завтрашнего дня ты будешь охранять его,- ответил Пухов. – Зайцеву я боюсь теперь доверять. Он тоже скользкий какой-то… Выпустит.
– А мне можно?
– Тебе? – Пухов взглянул на меня так, будто страдал дальнозоркостью и, чтобы рассмотреть предмет, отставлял его подальше от глаз. – Тебе, Мельников, я пока доверяю. Ты парень без прошлого, в университете учишься, английский знаешь…
– Гриша тоже английским владеет, – вставил я.
– С твоим Гришей я еще разберусь, – пообещал Пухов. – Держать в поварах неизвестного человека, что на пороховой бочке сидеть… Ты-то что упрямишься?
– Я не упрямлюсь, – сказал я, – я хочу разобраться…
– Ты потом будешь разбираться, когда диплом получишь. Тоже мне, будущий инженер душ человеческих… Ты должен был раньше его разглядеть. Даже раньше меня, понял?
– Понял, – согласился я и ушел.
Мне страшно хотелось спать. Едва раздевшись, забрался в спальник и прикрыл глаза.
– Давай поговорим, – предложил Гриша. – Мы с тобой, кажется, в такую историю влипли…
– В историю, – согласился я и увидел убегающего от меня Худякова…
– Свидетель, конечно, положение ничего, не как у подозреваемого, – бубнил где-то далеко Гриша. – Но поверь мне, можно с кондачка такую хреновину сморозить… Ты помнишь, сколько раз он палил, когда ушел догонять Ладецкого?..
Мне уже снилось болотце в пригороде Львова, бурая мягкая грязь и мина в гнилом деревянном ящичке. Я тянул к ней руку, но рука была не моя, чужая, похожая на руку Кеши, когда он вылавливал свою голубую змейку под крышкой на заброшенном смолзаводе.
На следующий день погода не наладилась, и вертолет опять не прилетел. Поисковые группы ушли в тайгу рано утром, ушли под дождь со снегом, налегке, без палаток и спальников. Одни откровенно материли Ладецкого, Пухова, Худякова, меня, все эти поиски, другие подбадривали, дескать, надо искать, человек пропал, не игрушка, но на лицах было недовольство и злость. В лагере оставались Пухов, Зайцев и я да еще двое зимовщиков. И, конечно же, Худяков, который сидел в шалаше под арестом. Я встал вместе со всеми рано, однако по распоряжению Пухова в тайгу не пошел, а сменил зимовщика Прохорова, караулившего Худякова. Прохоров сидел подле выхода из шалаша, забрался в спальник с сапогами и дремал.
– Иди спать, – сказал я ему.
Прохоров выбрался из спальника и, отозвав меня в сторону, сообщил на ухо:
– Ты прислушивайся. Он чего-то все бухтит.
– Ладно, – махнул я. – Иди…
Он передал мне ружье с патронами и, скрутив мешок, убежал в избу. Я обошел шалаш: на месте Худякова от такого охранника, как Прохоров, я бы давно удрал. Стоит осторожно раздвинуть палки каркаса, отогнуть полоску рубероида, и на все четыре стороны!.. Я сел на чурку возле входа и поднял капюшон дождевика. «Сидеть так целый день – немыслимо и бесполезно», – подумал я и прислушался к звукам в шалаше. Худяков, казалось, спал: дышал неровно, но глубоко. Через несколько минут пришел Гриша с котелком в руке и сказал, что ему велено покормить арестованного.
– Корми, – бросил я.
Гриша открыл вход и поставил котелок
– Есть не буду, – отрезал он и пихнул котелок ногой. – Убери.
– Куда ты денешься? Тебе сейчас самое время отъедаться. Потом – как бог на душу… – Гриша настойчиво совал котелок в руки Худякова. – Такой жратвы не будет. Это точно. Можешь мне верить.
– Иди отсюда, – тихо посоветовал я Грише по-английски. – Он не хочет есть. Ему не до еды.
– Привыкнет, – ответил Гриша тоже по-английски. – Это сначала не до еды, а потом…
– Это ты про выстрелы Пухову сказал? – спросил я.
– Я. Он спросил – я сказал…
– Так можно и про нас сказать…
– Ага! – по-русски пропел Гриша и приблизился ко мне вплотную. – Ты хочешь сказать, что я на него бросил тень? Оговорил? Налгал? Я его под монастырь подвел? Эх ты, будущий психолог… Ты сначала уголовный кодекс вызубри, а потом в дипломатию и журналистику суйся. Есть такая статья – недонесение о преступлении. Слышал – нет? – он говорил по-английски. – Нет, я не доносчик, не филер. Я сказал то, что было, понял? Я не говорил, что он именно его… убил. Сказал, что стрелял, и все. А в кого? А зачем? Этого я не знаю.
– Он собак призывал. Сам же знаешь, что они на выстрел прибегали всегда…
– Может быть, – согласился Гриша. – Я не знаю. Меня спросили – я ответил. А строить предположения – пусть, кому надо, строят и делают выводы. Не убил – прекрасно. Ладецкий найдется – Худякова отпустят. Убил – меня и тебя не потащат… – он сглотнул слюну судорожно, будто у него болело горло, и шепотом по-русски добавил: – Я не хочу больше туда, понял? И не хочу, чтобы тебя посадили. Ты еще сопляк совсем, ты зоны не нюхал… Если он его не убивал, я за свои слова, за свои мысли перед ним на коленях ползать буду, прощения просить буду, – зрачки в карих глазах повара расширялись, и от этого глаза становились черными. – Я больше не хочу туда…
Это был страх, не прикрытый, не наигранный. Губы его тряслись. Он напрочь забыл свой беглый английский и шпарил по-русски испуганным, срывающимся шепотом и все сглатывал ком, застрявший в горле. Он, наверное, много думал о том, что сейчас говорил, и это каждый раз приводило его в страх. Он привык к страху и уже не мог его скрывать. Я никогда не видел Гришу таким, не подозревал, что наш повар может бояться. Я иногда завидовал его невозмутимости и выдержке. Помню, в прошлом году вошла в моду популярная шутка; когда вечером у костра молодежь собиралась покурить и побренчать на гитаре, кто- нибудь бросал ружейный патрон в огонь. Толпа мигом разбегалась, а он каждый раз оставался. Оставался, когда патрон оказывался просто набит бумагой и лишь капсюль был целым, оставался и тогда, когда шутку «подновили» – патрон оказался заряженным и грохнул, осыпав Гришу пеплом и искрами. Гриша сидел у костра и старательно тушил затлевшие полы халата. А на шутника не набросился; с ним схватился кто-то другой… Гриша просто выкатил разорванную гильзу из огня и сказал, качая головой, – детство, мол, в заднице играет у юмориста. Однажды три бича-сезонника, люди в партии случайные, дерзкие и отчаянные оттого, что чуяли свою временность тут, пристали к Грише с требованием выдать им сахару и дрожжей на брагу. Гриша отказался, грудью встал, не побоялся их, даже когда они пригрозили «пером» пощекотать. Я считал Гришу мудрее страха…
– Ты еще жизни, Витька, не знаешь, – хрипящим шепотом говорил он. – А она всякая бывает. Припрет и тебя когда-нибудь, если сейчас не приперла. Я, Витька, волчьих законов не признаю. Я Худякова не
