пробежал по моей спине, и я приготовился увидеть, как сейчас гадюка будет кусать человека. Я закричал. А Кеша все тянулся рукой под крышку, и она уже по локоть была там.

– Укусит!! – орал я. – Убери руку, дура-ак!..

Кеша улыбался, шевелил губами, и соринки, приставшие к щеке, подрагивали:

– Голубая змейка…

Я зажмурился и побежал, чтобы не видеть, как он будет кататься по земле и кричать от боли. Через несколько метров я запнулся и упал в мягкую дорожную пыль, открыл глаза, осмотрелся и ринулся в сторону деревни. Однако душераздирающего Кешиного рева я не услышал. Птицы пели вокруг как-то особенно звонко, легко шу-

мела сосновая хвоя, наперебой стрекотали кузнечики. Я остановился и сел на обочину дороги. Теперь я точно убедился, что Кеша – сумасшедший. Не зря про него так говорили. Разумный человек не полезет ловить голой рукой змею. Но странно, вместо страха я почувствовал жалость к Кеше. Представил, как его уже укусила змея и он даже не успел закричать – умер, наверное, сразу. Хотя, помнил я, сразу от укуса змеи не умирают. Одного нашего пацана гадюка тяпнула за ногу, и его отвезли в больницу. Через две недели он уже бегал с нами бить проклятых змей и об укусе забыл. А говорили, если бы вовремя в больницу не отвезли – умер бы. Но Кеша может умереть сразу. Кто их знает, сумасшедших, как они живут и как умирают…

Я встал и тихонько побрел назад, к смолзаводу. Кеша сидел на пригорке возле горы древесного угля, который таскали наши матери для самоваров, и, поджав под себя босые грязные ноги, сосал палец. Перед ним по земле ползала змея, словно была привязана за что-то. Увидев меня, Кеша вскочил, сунул змею в карман широченных штанов и побежал к коровам, которые разбрелись по лесу. На месте, где он сидел, остался тоненький прутик и плевки, смешанные с кровью. Гадюка все-таки укусила Кешу, и он высасывал из ранки яд…

В этот день я не помогал ему пасти стадо. Сначала хотел уйти домой, но там меня ждала трепка за побег от Кеши. До самого вечера я бродил по лесу следом за Кешей, но на расстоянии, чтобы он меня не заметил. От жалости и стыда перед ним мне хотелось догнать его, взять за руку и попросить прощение. Я бы сделал это, но не знал, за что просить прощение. Казалось, ничего такого я не сотворил. Я четко знал набор провинностей, за которые нас драли отцы и за которые надо было просить прощение…

…Пухов, видимо, заметил нас издалека и ждал у крайних палаток. Он стоял, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Гриша прошмыгнул мимо и с ходу устремился на кухню. Пухов на него даже не взглянул, и я понял, что он ждет меня.

– Ну, охотнички, где добыча? – спросил он с той интонацией, после которой следовало ожидать разноса.

– Позади идет! – весело откликнулся Гриша и загремел посудой.

– Ладецкий заблудился, – сказал я. - Искать надо. Он сам не придет…

– Та-ак… – протянул начальник и покусал губу. Лицо его побагровело, и небритая щетина проступила сильнее. – Где Худяков? Тоже заблудился?

– Домой пошел, – ответил я.

– Живо на профиль! – распорядился Пухов и пошел в избу, тяжело ступая и горбясь.

Я переоделся, схватил заряды и убежал на профиль. Мужики начали расспрашивать про охоту, я отвечал вяло, говорить ни с кем не хотелось. Я сделал всего два взрыва, и уже начало темнеть. День прошел вхолостую. Угнетало, что Пухов устроит разнос за сорванные работы: сезон вот-вот кончится, а план не выполнен. Весь остаток дня я не мог отделаться от этого странного, детского своего желания попросить у кого-то прощения, покаяться, но в чем – не знал, как и тогда, с Кешей. Возвращаясь в лагерь, мужики подшучивали надо мной, Ладецким и тем медведем, что по дурости прибегал в лагерь, и мне становилось все тошнее. В насмешках я слышал какой-то упрек. Может быть, этот упрек был мною самим и выдуман, но когда один из геофизиков заметил, что с медведем надо было разговаривать по-английски, я понял, что ребята не просто шутят, а смеются надо мной.

Едва пришли в лагерь, Пухов вызвал меня к себе. В его палатке сидел Гриша. Втайне от себя я ожидал увидеть здесь и Ладецкого. Но его не было, а на улице совсем стемнело. Это значило лишь одно – Ладецкому придется ночевать в тайге…

– Мельников, где Ладецкий? – спросил начальник.

– Остался в тайге, – сказал я. – Пошел не туда, в другую сторону. Худяков пытался его…

– Я уже это слышал! – прервал меня Пухов. – Объясни, Мельников, почему он остался? Почему вы с Зайцевым его не вернули?

– Нет, Петр Василич, тут другой вопрос… – начал Гриша, но Пухов глянул на него предупреждающе, и Гриша замолк.

– Я не думал, что он сам… Худяков пытался… – слова застревали, мысли путались.

Пухов некоторое время зло и безжалостно тер левый глаз, потом со вздохом и грустно сказал:

– Я уже не хозяин в партии… Делают, что хотят… Захотели – убежали черт знает куда! Кто вам разрешал? Кто разрешил Ладецкому трогать мой карабин? У него разрешения нет на него! Бардак, одним словом, а не партия! Распустились. Распоясались. Научились все скрывать от начальника, а я потом за ваши дела отвечай?! Так?.. Каждый себе живет, в своей каморочке…

– Петр Василич, по-моему, Худяков что-то… – перебил его Гриша, но Пухов отрубил:

– А по-моему – Ладецкого нет! И если утром он не придет, мне надо организовывать поиск! Мне! А не вам! И отвечать, если он погибнет, мне!.. Шкуру ему захотелось! Я вам покажу шкуру! Я с вас ваши шкуры поспускаю! За приказ без разрешения начальника партии не выходить из лагеря расписывались? Расписывались!

– Петр Василич, надо Худякова вызвать. В конце концов он там распоряжался,- вставил Гриша.

– С Худяковым будет разговор особый! Я еще разберусь и с вами и с ним,- отрезал Пухов.

Я не мог уснуть почти до утра. Все чудились усталые шаги Ладецкого, лай собак, но в лагере, когда я выходил на улицу, было тихо. Шумел ветер и дождь. Холодало, подбрасывало снежок. На отшибе черным треугольником маячил шалаш Худякова. Возвращаясь, я зажигал свечу, брался за разговорник, но английские фразы путались и язык не воспринимался. Гриша, кажется, спал, но непривычно ворочался, сгибал и разгибал ноги в спальнике, укутывал голову и кашлял.

Утром Ладецкий не пришел. Пухов на связи доложил о нем в экспедицию и устроил собрание. Худякова на собрании не было. Он не появлялся в лагерь с тех пор, как убежал от меня на окраине Плахино. На собрании Пухов объявил, что после обеда начинаются поиски Ладецкого и работы на профилях временно прекращаются. Тут же были организованы четыре поисковые группы. Меня зачислили в одну из них на правах проводника. Я же сейчас представления не имел, как выйти на место, откуда Ладецкий двинулся в свой путь. Я пробовал отказаться от такой должности и советовал взять проводником Худякова, потому что он знает тайгу и все прочее, но Пухов отрезал:

– Поведешь!

До обеда мы с топографом, который тоже был в нашей группе, изучали карту, с горем пополам определили примерное место, нашли те луговины и осиновые гривы. Но когда пришли на место – начало смеркаться, и мы решили ночевать. Всю ночь палили из ружей и ракетницы, стучали топором по комлю подвешенного сухого бревна, как в колокол, но бесполезно. В тайге носилось лишь одно приглушенное, немощное эхо. Утром я пытался найти место, где переобулся, но проклятые луговины были похожи одна на другую. Пошли наугад. Залезли в густые пихтачи, где в трех метрах не видно впереди идущего, потом на широкие болота, пересекли их и топали чахлым мелколесьем до самого вечера. Вечером неожиданно пошел густой мокрый снег, и когда снежный заряд пронесло, на западе разлился багровый закат. Мы все еще надеялись отыскать след Ладецкого, подсекали старые звериные тропы, но где же найти одинокий человеческий след двухдневной давности в осенней тайге?..

Через день мы вернулись в лагерь. Я шел и надеялся, что Ладецкий вышел сам, выбрался, пока мы плутали, и сидит теперь на кухне с Гришей, травит анекдоты и гоняет чаи. Если бы так случилось, я бы подошел к нему и молча врезал по морде…

А может быть, он бы мне врезал…

Пухов не дал мне даже зайти в палатку и снять мокрую одежду. Затащил в избу, где жили зимовщики, и спросил:

– Когда ты сидел с Зайцевым и переобувался, Худяков стрелял?