что его нет в живых!

Тем временем прокурор кому-то давал нагоняй по телефону, говорил намеренно громко и властно, чтобы его старания слышал московский начальник.

Потом положил трубку и пристукнул кулаком по столу.

– Анархия! Полнейшая! Оказывается, жила без прописки, и на работу так приняли… Бардак! Попробуй теперь установи, куда она выехала!

Тут его что-то осенило. В глазах прокурора зардел откровенный огонек провинциального любопытства, но он не посмел ничего спросить, а только сказал внезапно изменившимся, по-мужски доверительным тоном:

– Девочка родилась, три восемьсот, рост пятьдесят девять сантиметров.

Сергей надел пальто и крепко пожал ему руку.

– Спасибо вам! У меня нет никаких претензий. Все замечательно!

Однако и это прокурор понял по-своему, ибо спросил вслед неуверенным голосом:

– Может, мне заявление написать? На пенсию?

Вохмин оказался дома – чистил крышу от снега и попутно загорал, раздевшись до пояса: на солнце уже припекало, хотя талая вода, сбегая по сосулькам, падала на льдистую землю и в тени замерзала. Гостя он увидел еще на подходе ко двору и, похоже, узнал, воткнул лопату и стал спускаться по приставной лестнице.

– Как вас увижу, так у меня сразу сердце сосет, – признался Вохмин, закуривая. – Опять чего-то стряслось, или что?

Два года назад благодаря своей многодетной семье – шестеро детей-погодков – егеря не то чтобы освободили от уголовной ответственности, а научили, как и что говорить, чтобы не сесть и пойти свидетелем. За безопасность на охоте отвечал Вохмин, а если принять во внимание, что он по природной честности своей молол на допросах, дескать, оборотень и так далее, то ему бы грозил срок много больший, чем голландец получил за убийство.

Было тут чему сосать сердце…

– Я по старому делу, – слегка напряг его Бурцев. – Кое-какие новые факты появились…

Егерю сразу стало холодно. Он натянул фуфайку на голое тело и прислонился к забору.

– Чего ворошить-то? Николая нету, а голландец этот, говорят, освободился и на родину уехал.

– Тут тоже кое-кто остался, по ком тюрьма плачет. Вохмин это понял как намек в свой адрес и, видимо вспомнив о детях, стал приглашать в дом. А ребятишек у него за эти два года прибавилось и стало восемь, последний лежал в зыбке, висящей на очепе у печи. Изба была хоть и большая, но сплошь заставленная самодельными кроватями и кроватками, и, если не считать длинного стола и посудника, ничего тут больше не было. Тесаные желтые стены, множество маленьких окон, толстенные лавки, чугуны в загнетке – словом, семнадцатый век, чистота и нищета.

Умытые белоголовые и синеглазые дети в полотняных длинных рубашках, но взгляды отчего-то как у беженцев. И вездесущий запах младенцев…

– У меня тоже есть ребенок, девочка, – ни с того ни с сего похвастался Бурцев. – Второй год пошел.

– А! – занятый своими мыслями отмахнулся хозяин семейства. – Это дело нехитрое… Одна беда.

Вохмин провел Бурцева в комнатку, где стояли сиротская железная кровать и сейф с оружием, плотно затворил за собой дверь.

– Вот здесь я живу, – сказал он. – С женой больше не сплю, хватит. Она сердится, а я запрусь и сижу. К ней же прикоснуться нельзя, она сразу рожает.

Следователя, который научил егеря, что говорить на допросах, можно было понять…

– У тебя дети красивые, – сказал Бурцев то, что думал.

– Это правда! – похвалился тот. – Дети у меня как ангелы… А по кому тюрьма-то плачет?

– Ты фельдшера Сливкова знал?

Егерь кивнул на дверь и расслабился, понял, о ком речь пойдет.

– Мне-то с моей оравой не знать? Считай, он всех и принял. Рука легкая…

– Как ты думаешь, от чего он умер?

– Ну уж всяко не от этих колес. Вранье, что отравился. Он и водки-то почти не пил, а чтоб заразу эту глотать…

– Так от чего же тогда? Наркотик нашли у него в желудке. И смерть наступила по этой причине.

– Могли и накормить, – отмахнулся Вохмин. – У нас менты что делают? Захотят кого наказать – ловят и бутылку водки в горло выливают. Потом в вытрезвитель и права отберут. Попробуй докажи, что сам не пил.

– Кто же акушера хотел наказать? У него враги были?

– У него не было ни друзей, ни врагов, ни жены и ни детей. – Вохмин печально усмехнулся. – Говорят, у него пырченка не работала. А когда у мужика такое горе, его тянет на всякое непотребство…

– Таблетки глотать, например?

– Да не глотал он ничего!.. О покойнике плохо не говорят, но любил он подсматривать за всеми. Бродит и бродит ночами… У него даже прибор ночного видения был.

– За тобой подсматривал?

– Когда стал с иностранцами работать, – не сразу признался егерь. – Мне запретили их домой приглашать. Ну, чтоб не видели, как мы живем… А один ко мне напросился – отказать не мог. Немец Герхард, старик уже, в войну воевал против нас и до Москвы дотопал… Целый вечер у меня пробыл, все ребятишек по головам гладил – гут, гут. Руссише киндер гут… Конфетки им дает, а они не берут. Герхард и обиделся, говорит, мол, киндер гут, но уж больно дикие. Немец же, ничего не понимает… Я-то и не знал, что под наблюдением Якова Ивановича нахожусь. Потом на меня анонимка пришла, я ни в зуб ногой – вроде и не видел никто. Жена мне говорит, так акушер под окнами торчал. Она у меня глазастая… Заметила его да отогнать постеснялась. Ребятишек принимал и несчастный… А меня потом потащили, дескать, чего страну позоришь, почему твои дети конфетки не взяли, мол, воспитывать надо. Чего их воспитывать, если они не берут?

– А почему не берут?

– Да не берут, и все! Ну не берут! Не знаю почему… Меня же чуть тогда из егерей не пнули, до последнего предупреждения оставили… Все голландца мне поминали, дескать, ты виноват…

– Слушай, ты как-то обмолвился, будто Николай Кузминых – оборотень, вдруг сказал Бурцев. – Понимаю, ты с похмелья был… Меня другое интересует. Странная это была семья, правда? Все любили и уважали, а никто о них ничего толком не знает. А на тебя показывают, ты к Кузминых часто ходил, с Николаем дружил.

– Ну ходил. Ну и что?

– Например, видел когда-нибудь у них дедушку, старца?

– Как же, видел, и не раз, – с готовностью сообщил Вохмин.

– Чей он был? Родственник или чужой?

– Дальний родственник, настоящий кержак. С длинной бородой ходил, до пояса была, сивая такая.

– Ты с ним разговаривал? – ощущая волнение, осторожно спросил Сергей.

– Раза два, по случаю.

– Говорят, он уж рассудка от старости лишился?

– Ну да, лишился! – засмеялся егерь. – Нас с вами бы за пояс заткнул по рассудку. Умнейший был старикашка, только говорил мало. Конечно, было у него что-то непонятное…

– Что, например? – Бурцев сделал стойку.

– Как сказать… Я, когда первый раз пришел к ним, у Николая денег занимал на мотоцикл… Дедушка этот подозвал и левую руку мою взял. Подержал так с минуту и говорит, ну теперь ступай, теперь вся твоя родня спасется.

– Родня или род?

– Ну да, род. Род твой спасется. К чему сказал?.. А в другой раз я ночью приходил, летом, деньги опять занимал… Он на улице стоял, воздухом дышал. Пока Николай за деньгами ходил, мы с ним поговорили. Он