– Какой шпаной?

– Известно какой – международной! Чувствовалось воспитание генерала Непотягова…

– Нет, что вы предлагаете конкретно? – уперся Карогод. – Не выполнять приказ и шантажировать нового Главкома, пока не отменит?

– А почему нет? – Дежурный воспрял. – Мы самостоятельная и автономная структура, а этот… Главком из секретарей в нашем деле ни уха ни рыла! Попробуем объяснить ему, не поймет – начнем давить. Нас тут не взять девяносто девять лет.

– Слушайте, подполковник… Вы знаете о том, что в Центре находятся… дети? – неожиданно спросил Гелий.

– Дети? – на секунду опешил тот. – Какие дети?! Вы что?

И профессионально нюхнул воздух у лица начальника – проверял на трезвость…

Гелий откровенно дыхнул на него и выкатил ногой из-под стола пустую бутылку.

– Обыкновенные! Дети, ребятишки! Сопливые, слюнявые!.. Впрочем, нет, скорее всего больные… Знаете? Слышали?

– Что вы несете-то? – возмутился ракетчик. – Откуда здесь дети?

– Это я спрашиваю – откуда?

– Не знаю! Не слышал! – обиделся тот. – Я вам про Фому, вы про…

– А слышали о Грязной зоне?

– Ну и что? Лаборатория…

– Может, это ясли? Детский сад? Со стойловым содержанием?

– С каким… содержанием? – Подполковник в сельском хозяйстве не разбирался вообще.

– Со стойловым! Каждый ребенок – в отдельной клетке!

– Вы что несете?.. Ничего не пойму!

– Не понимаете – идите, – устало отмахнулся Гелий. – Свободны.

– Почему я должен знать о каких-то детях? – то ли возмутился, то ли хотел оправдаться дежурный. – Грязная зона – отдельный объект. Я – сменный дежурный центрального пульта и отвечаю за свой.

– Идите отсюда! – прикрикнул Карогод. – Марш на рабочее место.

Подполковник на глазах постарел, ссутулился и вышел, у порога сверкнув злым, пристальным глазом. А Гелий поднял приказ, стряхнул с него пыль и принялся читать. Далее шли подробные указания по поводу самого Центра, секретной документации, имущества и личного состава. Следовало что-то сдать в архив Генштаба, что-то законсервировать, демонтировать, передать, а из сорока трех служащих оставить лишь ведущих специалистов, то есть Широколобых, которых едва набиралось десяток, и несколько человек из вспомогательной службы для этого самого демонтажа, ликвидации, консервации и прочих печальных процедур.

Полностью упразднялась служба связи, иначе говоря, все женщины Центра подлежали сокращению.

А еще строго-настрого запрещалось проводить какие-либо исследовательские и плановые работы в системе УВ, при этом ни слова о том, что делать с объектами Слухач и Матка.

И ни звука – о детях.

Дверь распахнулась, и в проеме опять показался подполковник-ракетчик, в его глазах ярко светилась надежда.

– Ну, что еще? – недовольно спросил Карогод. – Новый приказ? Не исполнять старый?

Военные в Центре не любили его, он – военных.

– Простите, я погорячился. Виноват, товарищ… – и умолк.

– Я считал вас человеком без нервов.

– И я так считал… Но вот, оказывается. – Подполковник развел руками и поднял глаза. – Вы о детях спрашивали… Я знаю, чьи это дети. Теперь понимаю…

– Ну? – вскочил Гелий. – Говори же! Обращение на «ты» подействовало на подполковника как приглашение к мужскому откровению.

– Эти сучки-то, связистки, с Широколобыми путаются! Каждую смену таскаются по разным зонам, – в его голосе послышалась ревность: похоже, с потенцией у ракетчика было не все в порядке. – Как только начальники служб уезжают из Центра, так начинается… Я одну спрашивал, говорит, хочу родить гениального ребенка! Гениального!.. От кого? От этих голубых ублюдков?.. Гениальные дети рождаются от настоящих мужиков! А от Широколобых – выродки и дебилы!.. Не зря говорят, что природа отдыхает на детях…

– Хочешь сказать, эти дети просто… выблядки?

– Конечно! Нарожали олигофренов – и куда с ними? Вот и устроили тут детдом, кукушки щипаные! Как же, генеральские дочки!

– Это твои догадки или… – Карогод вспомнил Марианну Суглобову. – Или одна из тайн Центра?

– Какие там догадки! Шила в мешке не утаишь.

– Ладно, спасибо, подполковник. Я с этим разберусь!

– Спасибо – мало, – отрезал тот. – Как говорят, услуга за услугу.

– Что ты хотел? – спросил Гелий, пытаясь осмыслить услышанное.

– Насколько я знаю, вы работали в институте и занимались космическим оружием, верно? – Подполковник почему-то перешел на официальный тон.

– Верно, было дело…

Ракетчик плотнее затворил дверь, осмотрелся.

– Нас тут не слушают? Не пишут?

– Исключено…

И все-таки он перегнулся через стол, заговорил полушепотом.

– Вот что, я – русский офицер. Двадцать один год Родине отдал. Мне что, могу сейчас и на пенсию… Да только не могу! Не выживу! Мне и пенсии не надо, если нет покоя!

– Чем могу помочь?

– Знаю, там у вас секреты госважности… Но скажите мне, между нами: есть у нас что? Там? – Он показал пальцем вверх. – Что может заменить наш Центр? Чем можно шпану в руках держать? Чтоб не рыпались?

– Если откровенно, ничего особенного там нет…

– Точно нет?

– Так, кое-что, сырец, полуфабрикат…

– Значит, надежды нет?

– Как сказать? – Карогод замялся. – Надежда всегда есть. Вчера вон Слухач умер, а вынесли на холод – воскрес. Бывают чудеса. А сегодня…

– В таком случае я вам гарантирую бунт на корабле! – отрубил подполковник.

Гелий сел в кресло, откинулся на спинку.

– Ого, это интересно! Запрете меня в кабинете и возьмете Центр в свои руки?

– С вас нет спроса, вы человек новый. Решайтесь. Подполковник покачал головой.

– Хотите, открою тайну? Еще два года назад мы вывели на орбиту… парочку влюбленных. Его зовут «Одиссей», потому что он блуждающий путешественник, а ее – «Пенелопа», поскольку она вынуждена висеть на одном месте. Все это делалось против натовских космических программ, но этой парочке все равно, чьи спутники гасить. Эта домоседка в течение семи часов обнаружит нашу абэвэгэдейку, где бы она ни находилась, а ее муж через три часа в порошок разотрет. Ревнивый он, чуть жена на кого глаз положила, бьет сразу без разбора… А вы сидите тут потом девяносто девять лет.

Подполковник переступил с ноги на ногу у порога, потянулся рукой к плечу и резко хапнул пальцами, скребанул, желая сорвать погон, однако на униформе знаков различия не было – всего лишь нашивка с номером чуть выше нагрудного кармана да визитка на прищепке. И эта невозможность сделать сильный жест озлила ракетчика, взмутила и подняла из глубин единственное, что там оставалось, – суровый и жесткий мат, чем-то отдаленно напоминающий мужские слезы.

Он вышел, желая хлопнуть дверью, но она была на гидравлическом амортизаторе…