после последнего выстрела. Зиял черный провал выбитого окна, и эта чернота, словно занавес, заслоняла внутренность здания, и создавалось впечатление, что снаряды не приносили никакого урона, а будто камешек из рогатки, только вышибали стекла. И если бы не разгоравшийся пожар на пятнадцатом этаже, Кирилл был бы уверен, что их привели в Москву, чтобы выхлестать окна в Белом доме и отправить восвояси. Тем более поступило известие, что огонь прекращен, потому что идут переговоры о сдаче. Кириллу из-за роста и телосложения всегда и так было тесновато на командирском месте, а тут вообще стало не повернуться, к тому же испорченная вентиляция и запах масла стесняли дыхание. Он сделал то, что запрещалось – открыл люк и умостился подремать. Он знал, что могут забросить гранату или бутылку- зажигалку и что может быть, если взорвется полный боезапас, однако чистое небо над головой, малый его круг, умиротворял и действовал сильнее, чем чувство опасности. Он вдруг устал от вида через прицел и перископы смотровых щелей, пространство было преломленным много раз и искажено оптическими стеклами и зеркалами, а сейчас хотелось небольшого, но открытого кружка неба. Он смотрел на него как со дна глубокого колодца, и эта абсолютная пустота казалась Кириллу живительным потоком прохладного и утоляющего жажду пространства.
И во второй раз в этот день он вспомнил Аннушку. Первый раз было, когда он лежал в куче соломы, потом же марш по улицам Москвы поглотил все сознание целиком. Странное ощущение нереальности не оставляло его до тех пор, пока он не встал здесь, на набережной, и не произвел первый холостой выстрел. Он видел знакомые дома, улицы и станции метро не из троллейбуса или такси – из танковой башни. Это обстоятельство как бы притупляло узнаваемость мест, и чудилось, что он едет по чужому, вражескому городу, а места эти всего лишь похожи на московские…
С Аннушкой они однажды переплыли озеро и долго лежали на том берегу, глядя в небо. Было так хорошо, беззаботно, что кажется, остановилось время. Сейчас Кирилл вспомнил тот день, и испытанная им тогда благодать стала медленно спускаться в танковый люк вместе с открытым пространством.
– Триста пятнадцатый! Цель – центральные окна восьмого этажа.
Он схватился за ручки, сделал доворот.
– Цель вижу!
– Кумулятивными… три снаряда… Огонь!
Он затворил люк, и вместе со щелчком замка оборвалась всякая связь с вышним миром, и даже та малая толика благодати, что успела достичь его, мгновенно смешалась и растворилась в пороховом дыму…
Уставший от грохота, он дождался команды прекратить огонь, с трудом выбрался на броню и мгновенно заснул, будто припоздавший пахарь в своей борозде. Он спал без сна, ибо с последним выстрелом понял, что на сегодня наконец война закончилась. Она могла бы продолжиться и завтра, но сейчас он уже не мог стрелять: всякая даже самая интересная игра может утомить, и потому он спал, как спит наигравшийся ребенок среди игрушек.
А проснулся в темноте – прапорщик-водитель дергал его за штаны, бил под коленки.
– Командир! Командир!.. Бегом к триста пятьдесят второй! Объявили сбор командиров экипажей!
Кирилл спустился с танка – белели только омоновские щиты и каски, будто дорожные столбы, стояли на крутом повороте да вовсю пылал весь пятнадцатый этаж, бросая тревожные отсветы на серую осеннюю воду Москвы-реки. Огонь уже перекинулся на шестнадцатый, и оттуда, будто победный фейерверк, осыпались горящие брызги неведомых фонтанов.
Он встал в строй, перед которым расхаживал маленький полковник – типичный танкист. Он говорил командирским голосом, но был ли их командиром – неизвестно, поскольку голос звучал совершенно иначе, чем в шлемофоне. Впрочем, Кириллу было все равно…
– Танкист – профессия творческая, господа офицеры, – то ли от удовольствия, то ли от скуки разглагольствовал он. – И всякий творец обязан видеть плод своего труда. Плод – это стимул творчества. Каждый из вас должен иметь представление, как действует тот или иной снаряд в условиях городского боя…
Со сна Кирилл еще не врубился в смысл его слов, не осознал, куда и зачем идет, и потому шел в Белый дом с солдатской механичностью. Ко всему прочему, смущала некоторая бесполезность стрельбы, когда от снарядов вылетали лишь стекла да драные охвостья жалюзи…
Но то, что он увидел, поразило воображение и вывернуло память, словно пустой мешок, чтобы наполнить затем неиссякаемой отвратительной мерзостью – лохмотьями человеческого тела…
Он скрючился на паркете в луже разлитого виски и, подавляя в себе приступ, мучительно бормотал сквозь зубы:
– Боже мой… Не хочу… Нет…
А в ушах все настойчивее верещал сверчок командирского голоса:
– Триста пятнадцатый, триста пятнадцатый…
Перед глазами же в лучах невидимых фонарей по пустым и мрачным коридорам сквозняком проносило какие-то тени и странные вереницы людей, одетых то ли в пожарные, то ли противохимические костюмы. Эти люди что-то волочили крючьями по паркету, и взгляд Кирилла медленно тянулся туда, где скрипело под их ногами битое стекло.
Он заставил себя остановить этот взгляд, ударил кулаком по полу:
– Нет! Нет!
Из разрезанной осколком руки закапала кровь.
И своя кровь, бегущая на паркет, остановила ту, чужую, вызывающую тошноту и омерзение.
Он встал на ноги, зажал ранку на ребре ладони.
Аннушка смотрела на него с молчаливым состраданием и будто снова спрашивала – что ты сделал с собой, Кирилл?..
– Налей мне виски, – хрипло попросил он.
Она освободила чашку от какой-то закуски, наполнила ее и подала. На дне лежали помидорные семечки, золотистый цвет виски окончательно вернул его в реальность. Орден валялся на полу, среди осколков, и, отмытый, матово поблескивал лучами. Кирилл выпил до дна и вдруг стал быстро пьянеть, впервые за последние дни.
– Пойдем, я уложу тебя, – по-матерински сказала Аннушка.
– Надо жить, – пробормотал он. – Забыть все и жить.
– Тебе лечиться надо. – Аннушка взяла его за руку. – Идем.
– Я здоров! У меня ничего не болит… Вот только кровь течет. – Он отнял палец от ранки. – Нет, уже и кровь не течет.
– Ступай спать! – велела она. – Пиру конец!
– Аннушка, не бросай меня, – попросил Кирилл. – Я без тебя пропаду. Я знаю, что пропаду.
– Как же бросить теперь? – с какой-то бабьей злостью проговорила она. – Мы с тобой кровью повенчаны! Ступай!
Он уже не мог сам снять сапоги. Аннушка разула его, стащила брюки и накрыла солдатским одеялом. Он заснул мгновенно, как тогда, на броне…
Из раннего детства он помнил единственный эпизод и потому запомнил Дом ребенка. Все остальное выветрилось, хотя его передали в детский дом четырехлетним – почти взрослым по приютским меркам. Он помнил, как первый раз к нему приехал старший брат Алеша и привез в подарок танк и волшебную палочку – желтую клавишу от рояля. В памяти, словно огонек свечи на ветру, трепетало лишь одно мгновение – он куда-то бежит, не видя ничего впереди, и оказывается на чьих-то крепких и теплых руках. Ему так уютно на них, что это чувство навсегда спаялось с понятием – брат.
И теперь ему приснился не Алексей, а вот это ощущение спокойствия и уюта, будто он маленький сидит на невидимых братских руках…
Кирилл тут же и проснулся с этим чувством, и оно еще продолжалось несколько секунд наяву, пока он не открыл глаза.
В спальне он был один, и показалось, что он один во всей квартире. Сразу же, словно осколок стекла, прорезала мысль – ушла! Усыпила его и тихо ушла насовсем. Навсегда!
Он вскочил, метнулся в залу…
Аннушка спала на двух креслах, укрывшись своим пальто. Была еще ночь или раннее утро – он потерял
