говорили, будто все эти слухи распускаются ими нарочно, чтобы запугать…
— Ты думаешь? Правда?
— Это очень правдоподобно… Возьми и грибков, они очень вкусные. Правда, хорошая закуска?.. Но скажи, ты рад, что приехал?.. Я так рада! А ты?
Он посмотрел на нее, — спрашивать было не нужно.
— Налей мне шампанского.
— Как, к закуске? Еще не достаточно холодное. Пусть остынет, — сказал Витя, тоже очень быстро становившийся гастрономом.
— Все равно… Спасибо… Но постой, ты начал говорить о Глаше, что тогда сказал доктор. А я тебя прервала, сама не знаю, как…
На этот раз смутилась и покраснела Муся. Витя смотрел на нее с улыбкой.
— Я знаю, у тебя сейчас обо мне нехорошие мысли, — сказала она, грозя ему пальцем.
— Мусенька! У меня о тебе нехорошие мысли?
— Да, да… Ты думаешь: чуть только она оказалась в Европе, чуть только вернулась прежняя жизнь, и уже ей больше нет никакого дела ни до Глаши, ни до Сонечки, ни до всех тех, кто там остался!.. Гадкий мальчишка, ты врешь!
— Мусенька, но ведь я никогда ничего такого не говорил!
— Но ты это думал, это еще хуже! И это совершенная неправда!
— Да это ты все выдумала!
— Клянусь тебе, Витенька, это неправда, — сказала Муся, взяв его за руку. — Да, я люблю эту жизнь, шампанское, все это, — сказала она, — но ты не думай, что я бессердечная эгоистка! Ты и представить себе не можешь, как я вас всех люблю: и Глашу, и Сонечку, и бедного князя, и Григория Ивановича!.. О присутствующих не говорят… Да, ты себе представить не можешь, как они мне дороги, как я к ним привязана!.. Я всю дорогу плакала, когда мы выехали из Петербурга, даю тебе слово, всю дорогу, так что на нас смотрели в вагоне… Да вот, у меня и теперь слезы… Как глупо!..
У нее в самом деле на глазах были слезы.
— Но ведь я решительно ничего не сказал!
— Вот Глаша, — сказала Муся. — Я знаю, ты думаешь, что я ее не люблю… Это неправда!.. Все равно, какая она, — добавила Муся, — вернее, какая она была… Но у меня душа рвется, когда я о ней вспоминаю… Как она изменилась, Глаша! Признаюсь, я не думала, что она может так любить! Ведь и болезнь ее, и все, это из-за того, что случилось с Алексеем Андреевичем. Чего она только не делала в те дни!.. С опасностью, да, с настоящей опасностью для жизни! Я думаю, она способна была бы бросить бомбу и пойти на смерть, как та, что стреляла в Ленина… Глаша не очень добрая, я гораздо добрее, правда? Но, как человек, она лучше меня, я это отлично знаю. Что ж делать, если я такая…
— Какая?
— Что ж делать, если я не нахожу, что дурно любить нескольких сразу и по-разному, — бестолково говорила Муся (Витя решительно не мог уследить за странным ходом ее мыслей). — А Глаша однолюбка… Сонечка, та нет, та не однолюбка, она скоро Березина разлюбит. Зато, пока она любит Березина, для нее никто другой не существует… Она однолюбка на год, — сказала, засмеявшись, Муся. Витя смотрел на нее с нежностью.
— Но ведь ты же мне сама сказала, — начал он, — с месяц тому назад…
— Ты думаешь, я помню то, что я говорила месяц тому назад? Или ты думаешь, что я чувствую теперь так, как месяц тому назад?.. Налей мне еще. Правда, чудное шампанское?
— Очень хорошее. Настоящее.
— Клоп! «Настоящее» — передразнила Муся. — Шведы, когда пьют, говорят «сколль!» и потом с минуту смотрят молча друг на друга. Так у них полагается… Сколль, Виктор Николаевич. Отвечай то же самое. Живо!
— Сколль, Мусенька.
— Ну, хорошо… Но что же все-таки сказал о Глаше доктор? Мы все сбиваемся, — сказала она. Оба они засмеялись и им тотчас стало стыдно.
Муся и Витя долго стояли в коридоре у дверей Витиной комнаты: они все не могли наговориться. Голова у обоих кружилась.
— У тебя все есть? Пижама?
— Да, все, все…
— Постели здесь идеальные! Сейчас же ложись и спи…
— Зайди ко мне, Мусенька, милая… Ведь всего десять часов. Еще поболтаем…
— Ты устал с дороги, сейчас же ложись… Разве зайти на минуту?
— Зайди, милая!
— Здесь нельзя поздно разговаривать, люди рано ложатся… Нет, нет, марш спать!
— Когда он приезжает?
— Во втором часу.
— Ты будешь его ждать?
— Это тебя не касается!
— Я говорю не об этом, но вообще: все, что касается тебя, касается и меня!
— Вот еще! Какие ты говоришь глупости! — «Этот, правда, за меня в огонь и в воду пойдет»! — подумала Муся с радостью, хоть ей совершенно не было нужно, чтобы кто-либо шел за нее в огонь и в воду. — Нет, в самом деле ты немного поглупел, оставшись без меня больше недели. Но в Англии ты у меня опять поумнеешь.
— Не буду я ни в какой Англии.
— Это мы увидим!.. Где у нас обосновался Григорий Иванович?
— В кабинете Семена Исидоровича. Сказал, что знать ничего не желает и берет себе самую лучшую комнату. — ответил с легким неудовольствием Витя: перед его отъездом Никонов почти насильно отобрал у него револьвер, и этого Витя в душе еще не мог ему простить: с револьвером ушла большая доля поэзии в его путешествии по чужому паспорту.
— Узнаю его! Милый Григорий Иванович, я так его люблю! Нет, ты ничего не понимаешь, ты очень, очень поглупел, Витенька!..
«…Да, она эгоистка! — думал Витя. — То есть в ней есть и эгоистка. Но она, кроме того, что прелестная, она и добрая, по-настоящему добрая. Да, она говорит правду, что нежно любит и Григория Ивановича, и Сонечку, и даже Глашу… „О присутствующих не говорят“… Как ей не стыдно было так сказать об этом! Ведь она знает, что я люблю ее, что мне ничего не нужно, только на нее смотреть… Хотя нет, неправда, нужно и другое!..»
— Так ты ничего не знаешь о твоем шефе? — вдруг спросила Муся, не совсем естественно засмеявшись. — Об Александре Михайловиче?
— Ничего не знаю.
— И ты ни разу его не видел с тех пор?
— Ни разу… Ведь он тогда через тебя же запретил мне искать его.
— Запретил, запретил, — повторила с досадой Муся. — Неужели ты так ничего о нем и не узнал? Не слышал, бежал ли он?
— Ничего не узнал, — хмуро ответил Витя.
Муся вздохнула.
— Это необыкновенный человек, — сказала она мечтательно. — Он земной, о, да, очень земной!.. И вместе с тем у него в глазах есть что-то нездешнее… Кажется, вы так, поэты, говорите: нездешнее?
— Я не поэт, — еще более хмуро возразил Витя. Интонация Муси придавала слову «поэт» явно обидный характер.
— Но и ты это видишь, правда?
— Я вижу только, что коктейли очень сильная вещь.
— Дай Бог, чтобы он спасся! — не слушая Витю, сказала Муся. — Нет, не может быть, чтобы он погиб! Не может быть, Бог этого не допустит!.. — тихо проговорила она, закрыв глаза и мотая головою.
IX
