— Детский… Этот дурак в цирковых сапогах!

— Еще не успели наладить… Не все сразу… Я вам говорил…

Оба они овладели собой.

— Говорили… Знаете ли вы, что у меня в кармане?

— Динамит?

— Не динамит, но в этом роде: моя рукопись «Ключ».

— Это Бог знает что такое! — с искренним возмущением сказал Федосьев.

— Вы инсинуируете, что я мог бы вывезти из России более нужные вещи? Все-таки жаль было выкидывать…

— Я инсинуирую, что вы ради своего шедевра могли бы не рисковать хотя бы моей головой, уж если не собственной!

— Да ведь при нас все равно револьверы. Если б дело дошло до личного обыска…

— Немецкие путешественники могут иметь при себе револьверы, но никак не русскую рукопись! А стрелять мы условились только в последней крайности… Это Бог знает что такое!.. Хотите воды?

— Дайте…

Протяжно завыл свисток. Браун расплескал воду. Пароход задрожал и тронулся.

— Пошли?

— Пошли… Слава Тебе, Господи!..

— Могут еще остановить у канала.

— Нет, это маловероятно.

— Пошли!..

Браун взглянул в иллюминатор. В черно-серой пустоте плыли редкие, уже тускнеющие огни. Малиновые окна будки удалялись.

— Ну, как сошло?.. Что же вы молчите?..

— Вы играли божественно!.. Выпейте все-таки воды…

— Скажите тост!

— С удовольствием. Повод есть… Я все-таки не предполагал, Александр Михайлович, что вы так хорошо владеете собой!

— Не предполагали?

— Нет, нет…

— А вы сами?.. «Jawohl»… — Он снова захохотал. — Вы сами-то, a? «Jawohl»?

— Что ж говорить о старом воробье? Я не философ, я фараон.

— Ваше здоровье, фараон!

— Спасибо… Самообладание у вас поразительное… Нет, что бы вы там в трактире ни говорили, вы убили Фишера, — весело сказал Федосьев. — Не иначе как вы убили Фишера, Александр Михайлович.

Муся встретила Витю на перроне Гельсингфорского вокзала. Поезд еще не остановился, когда они увидели друг друга. Муся радостно вскрикнула и побежала к медленно подходившему вагону. Витя, с маленьким чемоданом в руке, спрыгнул с площадки. Они бросились друг другу в объятия, хотя расстались всего лишь дней десять тому назад.

— Слава Богу!.. Ну, слава Богу!.. Я так волновалась!.. Так беспокоилась!..

— Напрасно… Напрасно, — повторял счастливый, сияющий Витя, не зная, куда девать затруднявший его чемодан.

— Но как же все сошло?.. Благополучно? Гладко?

— Как видишь, совершенно благополучно… И рассказывать нечего, просто неловко!

— Что же было?.. Да говори, несносный!.. Это все твои вещи?.. Но сначала скажи, что Сонечка?.. Что Глаша? Как ее здоровье? Да говори же!

— Я так не могу, не все сразу… У меня в вагоне большой чемодан… Все благополучно… А у тебя?

— Ну, слава Богу!.. Я сейчас позову носильщика… — закричала она.

— Здесь что, совсем Германия?

— Почти Германия…

Носильщик подкатил тележку, вежливо поклонился, взял у Вити ручной чемодан и побежал в вагон.

— Да рассказывай же! Что было в Белоострове?

— Право, ничего особенного. Посмотрели на мой паспорт, порылись в каких-то бумагах… Потом в вагоне говорили, что это списки: кого велено задержать.

— Воображаю, как у тебя душа ушла в пятки!

— Удовольствие среднее, что и говорить.

— Я, однако, была убеждена, что ты проедешь!

— Отчего же ты волновалась?

— Какой ты глупый!.. Почти все проезжают через Белоостров благополучно.

— Далеко не все, осмотр был очень строгий, — обиженно возразил Витя, хотя только что утверждал обратное. — Одних лишь немцев пропускали сравнительно легко, а всех других обыскивали, допрашивали. Потом говорили, что искали какого-то важного контрреволюционера…

— Нет, правда?

— Однако мой германский паспорт произвел магическое действие…

— Или, скорее, твой возраст.

— Возраст здесь ни при чем! И денег у нас, у немцев, не отобрали… Вот только чемодан самому пришлось тащить через мост.

— Бедняжка! Ты очень устал?

— Нисколько… Какая ты, однако, элегантная!.. Мистер Клервилль здесь?

— Вивиан уехал по делу в Выборг, вернется сегодня ночью. Он очень просил тебе кланяться… Так что же Сонечка и Глаша?

— Сонечка три дня плакала, не переставая. Теперь немного успокоилась.

— Бедненькая!.. Я тоже так по ней скучаю, так скучаю!.. А здоровье Глаши?

У Муси лицо стало испуганным. Витя вздохнул.

— Неважно.

— Что?.. Что?.. Ей хуже?

— Нет, не хуже, но так же, как было.

— Какая температура?

— К вечеру поднимается. Вчера было 38,9…

— Господи!.. Доктор был?

— Но к утру падает… Доктор приходил два раза. Утром 36.

«Да ведь это и есть самое ужасное, если так скачет температура! Это туберкулез!» — хотела сказать Муся.

— Григорий Иванович к вам переехал?

— Еще на прошлой неделе… Однако здесь совершенная Европа!

— Совершенная! Я тоже в первый день не понимала, что все это значит… Но постой, как же… Я так рада!

Носильщик вынес из вагона старый ободранный чемодан и поставил его на тележку. По-видимому, уважения у носильщика убавилось. Он спросил на ломаном русском языке, куда нести вещи.

— У меня внизу экипаж.

— Как экипаж? — изумленно спросил Витя.

Муся засмеялась.

— Вот и я в первый день не понимала: как экипаж? Теперь привыкла… Идем за ним… Но как я счастлива, что ты приехал!

— А я-то!

Они спустились по лестнице, беспорядочно разговаривая, расспрашивая, перебивая друг друга. Проходившие люди смотрели на них не слишком доброжелательно. Чиновник у выхода отобрал билеты, тоже явно не одобряя русскую речь.