— Готово? — нетерпеливо спросила Муся, завязывая сзади белый оренбургский платок: по новой, немногими принятой, моде она носила платок, как чалму, делая узел не на шее, а на затылке. Это очень ей шло.

Витя поднялся бледный. Муся, с улыбкой, погрозила ему пальцем. Она почти выбежала на улицу, не дожидаясь мужчин. От любви, шампанского, почета ей было необыкновенно весело. Кучер первой тройки молодецки выехал из ряда на средину улицы. У тротуара остановиться было негде. Муся перебежала к саням по твердому блестящему снегу и, сунув в муфту сумку, легким движением, без чужой помощи, села в сани с откинутой полостью.

— Ах, как хорошо! — почти шепотом сказала она, с наслаждением вдыхая полной грудью разреженный, холодный воздух. Колокольчик редко и слабо звенел. Глафира Генриховна, ахая, ступила на снег и, как по доске над пропастью, перебежала к тройке, почему-то стараясь попадать ботиками в следы Муси. Муся протянула ей руку в белой лайковой перчатке. Но Глафиру Генриховну, точно перышко, поднял и посадил в сани Клервилль, она даже не успела вскрикнуть от приятного изумления. К тем же саням направилась было и Сонечка. Мужчины громко запротестовали.

— Что ж это, все дамы садятся вместе…

— Это невозможно!

— Мальчики протестуют! Через мой труп!.. — закричал Никонов, хватая за руку Сонечку.

Вторая тройка выехала за первой.

— Господа, так нельзя, надо рассудить, как садиться, — произнес внушительно Березин, — это вопрос сурьезный.

— Мосье Клервилль, конечно, сядет к нам, — не без ехидства сказала Глафира Генриховна. — А еще кто из мальчиков?

Муся, не успевшая дома подумать о рассадке по саням, мгновенно все рассудила: Никонов уже усаживал во вторые сани Сонечку, Березин и Беневоленский не говорили ни по-французски, ни по- английски.

— Витя, садитесь к нам, — поспешно сказала он, улыбнувшись. — Живо!..

Витя не заставил себя просить, хоть ему и неприятно было сидеть против Глафиры Генриховны. Ее «конечно», он чувствовал, предназначалось, в качестве неприятности, и Мусе, и ему, и англичанину. В последнем он, впрочем, ошибался: Клервиллю неприятность не предназначалась, да он ее и просто не мог бы понять. Швейцар застегнул за Витей полость и низко снял шапку. Клервилль опустил руку в карман и, не глядя, протянул бумажку. Швейцар поклонился еще ниже. «Кажется, десять. Однако!..» — подумала Глафира Генриховна.

— По Троицкому Мосту…

— Эй вы, са-ко-олики! — самым народным говорком пропел сзади Березин. Колокольчик зазвенел чаще. Сани тронулись и пошли к Неве, все ускоряя ход.

За Малой Невкой тройки понеслись так, что разговоры сами собой прекратились. От холода у Муси мерзли зубы, — она знала и любила это ощущение быстрой езды. Сдерживая дыханье, то прикладывая, то отнимая ото рта горностаевую муфту, Муся смотрела блестящими глазами на проносившиеся мимо них пустыри, сады, строенья. «Да, сегодня объяснится», — взволнованно думала она, быстро вглядываясь в Клервилля, когда сани входили в полосу света фонарей. Глафира Генриховна перестала говорить на трех языках неприятности и только вскрикивала при толчках, уверяя, что так они непременно опрокинутся. Клервилль молчал, не стараясь занимать дам: он был счастлив и взволнован необыкновенно. Витя мучился вопросом: «Неужели между ними вправду что-то есть? Ведь ведьма-немка все время намекает.» (Глафира Генриховна, дочь давно обрусевшего шведа, никогда немкой не была). Витя упал духом. Он ждал такой радости от этой первой своей ночной поездки на острова…

Развив на Каменном острове бешеную скорость, тройка на Елагином стала замедлять ход. У Глафиры Генриховны отлегло от сердца. Из вторых саней что-то кричали.

— Ау! Нет ли у вас папирос?

Клервилль вынул портсигар, он был пуст.

— I am sorry…

— Папирос нет… Не курите, простудитесь! — закричала Глаша, приложив к губам руки.

— Да все равно нельзя было бы раскурить…

Никонов продолжал орать. Спереди подуло ветром.

— Так холодно, — проговорил Клервилль.

— Сейчас Стрелка, — сказала Муся, хорошо знавшая Петербург. Тройка пошла еще медленнее. «Стрелка! Ура!» — прокричали сбоку. Вторые сани их догнали и выехали вперед, затем через минуту остановились.

— Приехали!

Все вышли, увязая в снегу, прошли к взморью и полюбовались, сколько нужно, видом. На брандвахте за Старой Деревней светился огонь.

— Чудно! Дивно!

— Ах, чудесно!..

— Нет, какая ночь, господа!..

Все чувствовали, что делать здесь нечего. Березин, возившийся у саней, с торжеством вытащил ящик. В нем зазвенело стекло.

— Тысяча проклятий! Carramba!

— Неужели шампанское разбилось?

— Как! Еще пить?

— Нет, к счастью, не шампанское… Разбились стаканы.

— Кто ж так укладывал! Эх, вы, недотепа…

— Что теперь делать? Не из горлышка же пить?

— Господа, все спасено: один стакан цел, этого достаточно.

— Узнаем все чужие мысли.

— То-то будут сюрпризы!

— А если кто болен дурной болезнью, пусть сознается сейчас, — сказал медленно поэт, как всегда, вполне довольный своим остроумием. Муся поспешно оглянулась на Клервилля.

— Давайте в снежки играть…

— Давайте…

— Разлюбезное дело!

— Что же раньше? В снежки или шампанское пить?

— Господа, природа — это, конечно, очень хорошо, но здесь холодно, — сказала Глаша.

— Ах, я совсем замерзла, — пискнула Сонечка.

— Сонечка, бедненькая, ангел, — кинулся к ней Никонов, — трите же лицо, что я вам приказал?

— Мы согреем вас любовью, — сказал Беневоленский.

«Боже, какой дурак, как я раньше не замечала!» — подумала Муся.

— А что, господа, если б нам поехать дальше? Мы, правда, замерзнем.

— О, да! — сказал Клервилль. — Дальше…

— Куда же? В «Виллу Родэ»?

— Да вы с ума сошли!

— Ни в какой ресторан я не поеду, — отрезала Глафира Генриховна.

— В самом деле, не ехать же в ресторан со своим шампанским, — подтвердил Березин, все выбрасывавший осколки из ящика.

— А заказывать там, сто рублей бутылка, — пояснила Глафира Генриховна.

— Господа, в ресторан или не в ресторан, но я умру без папирос, — простонал Никонов.

— Ну и умрите, — сказал Сонечка, — так вам и надо.

— Жестокая! Вы будете виновницей моей смерти! Я буду из ада являться к вам каждую ночь.

— Пожалуйста, не являйтесь, нечего… Так вам и надо.

— За что, желанная?

— За то, как вы вели себя в санях.