— Как вы, однако, все это хорошо изучили и обдумали, — сказал Федосьев.
— У меня не каждый день отравляются знакомые. И не каждый день другие знакомые арестовываются по подозрению в убийстве.
— Да, правда, ведь вы знали и Загряцкого… Вы, однако, знали все общество Фишера?
— Нет, только самого Фишера и Загряцкого.
— Говорят, он охотно принимал от Фишера денежные подарки, и немалые? Так ли это?
— Не знаю. Очень может быть… Вид у него был горделивый и он часто называл разных знакомых «мещанами». Это признак почти безошибочный: люди, любящие жить на чужой счет, всегда зовут мещанами тех, кто на чужой счет жить не любит.
— Так, так, так…
Федосьев помолчал. Мысль его работала напряженно. «Если он говорит правду, то, быть может, все объясняется. Но возможно и то, что он тут же сочинил или заранее подготовил эту версию и заметает следы. Это актер первоклассный…»
— Если б я был на месте Фишера, — сказал он снова, после довольно продолжительного молчания, — я бы обратился за нужными разъяснениями о разных химических средствах к какому-нибудь специалисту, из хороших знакомых, что ли?.. Но ведь этот специалист, узнав о смерти Фишера и об аресте Загряцкого, вероятно, счел бы своим долгом сообщить следователю о данной им консультации?
— Может быть, — равнодушно ответил Браун.
Федосьев опять замолчал.
— Если же он этого не сделал, то у него, верно, были какие-нибудь причины. Можно предположить, например, что он сам вместе с Фишером развлекался на той квартире.
— Да, можно предположить и это, — сказал Браун.
— Тогда в самом деле зачем бы он стал откровенничать со следователем? Огласка таких дел всегда чрезвычайно неприятна. А тут еще разные медикаменты, да откуда они взялись, да кто дал рецепт? Печать непременно подхватила бы, как всегда у нас, — левая, если этот специалист правый, правая, если он левый. Ученый человек, быть может, с большим именем, ну, общественная репутация, ну, борода до колен, — и вдруг такие похождения! Нехорошо!.. Самые свободные духом люди чрезвычайно боятся подобных историй. В Англии видный государственный деятель покончил с собой, чтобы избежать огласки одного дела. А на легкий компромисс с совестью не беда пойти… Очень может быть, что дело было именно так.
— Очень может быть.
— Но с другой стороны, — продолжал с досадой Федосьев, — все это ведь только предположения и притом ни на чем не основанные. Следствие, пожалуй, поступило бы правильно, если б не дало сбить себя с пути. Может быть, все-таки перед нами убийство, и Фишера убил Пизарро.
— Конечно… А может быть и то, что прав следователь: не Загряцкий ли в самом деле убил Фишера? Вот уж, стало быть, есть целых четыре гипотезы: следователя, ваша и две мои. И все они более или менее правдоподобны. Если вдуматься, ваша самая интересная… Очень может быть, что вы ближе всего к истине.
Лицо Брауна было холодно и спокойно. Только в глазах его, как показалось Федосьеву, мелкала злоба.
— Что ж, — продолжал Браун, — вам, верно, приходилось читать сборники известных уголовных процессов? Почти во всех, от госпожи Лафарг до Роникера, правда так и осталась до конца невыясненной. Во Франции за десять лет было двести отравлений, в которых до разгадки доискаться не удалось.
— А вдруг здесь как-нибудь узнаем всю правду до конца?
— Вдруг здесь и узнаете, — повторил Браун. — Ведь и разгадки шарады иногда приходится ждать довольно долго.
— Что ж, подождем.
— Подождем… Куда торопиться?..
Он вдруг насторожился, повернув ухо к окну. Федосьев тоже прислушался.
— Мне показалось, выстрелы, — сказал Браун.
— И мне показалось. Революция, что ли, — усмехнувшись, ответил Федосьев. — Ну, что ж, пора… То есть, это мне пора, а не революции, — пошутил он. — Вам, верно, давно хочется отдохнуть.
— Нет, я не устал.
— И разговор был такой интересный… Я прямо заслушался, беседуя с вами.
— Все удовольствие, как говорят французы, было на моей стороне, — ответил Браун.
XVI
На острова должен был ехать почти весь кружок, кроме Фомина, который никак не мог оставить банкет. Ему предстояла еще вся довольно сложная заключительная часть праздника: проверка счетов, начаи и т. д. В последнюю минуту, к всеобщему сожалению, отказался и Горенский. Князю и ехать с молодежью очень хотелось, и остаться в тесном кругу друзей было приятно: он был теперь вторым героем дня. Кроме того дон Педро хотел предварительно прочесть Горенскому свою запись его речи.
— Вините себя, князь, что вам докучаю, — шутливо пояснил он. — Ваша речь — событие… Завтра будет в нашей газете только первый краткий отчет, а подробный, разумеется, послезавтра…
Семен Исидорович, услышавший эти слова, поспешно поднялся с места и, крепко пожимая руку дону Педро, увлек его немного в сторону.
— Я хотел бы вам дать точный текст своего ответного слова, — озабоченно сказал он. — Зайдите, милый, ко мне завтра часов в одиннадцать, я утречком набросаю по памяти… Будьте благодетелем… И, пожалуйста, захватите весь ваш отчет, я желал бы, если можно, взглянуть, — прибавил он вполголоса.
Альфред Исаевич встревожился: в черновике его отчета ответная речь Кременецкого была названа
— С удовольствием зайду, милый Семен Исидорович, — сказал он. В обычное время дон Педро не решился бы назвать Кременецкого милым. Но теперь, как автор отчета об юбилее, он чувствовал за собой силу и намеренно подчеркнул, если не равенство в их общественном положении, то по крайней мере отсутствие пропасти. Семен Исидорович еще раз крепко пожал ему руку и вернулся на свое место.
— Конечно, поезжай, Мусенька, — нежно сказал он дочери, целуя ее в голову. — Вам, молодежи, с нами скучно, ну, а мы, старики, еще посидим, побалакаем за стаканом вина… «Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они»… — с легким смехом добавил он, обращаясь преимущественно к председателю. — Пожалуйста, не стесняйтесь, господа. Спасибо, Григорий Иванович… Дорогой Сергей Сергеевич, благодарствуйте… Майор, от всей души вас благодарю, я очень тронут и горжусь вашим вниманием, майор… Вы знаете к нам дорогу…
— Ради Бога, застегнись как следует, — говорила дочери Тамара Матвеевна. — Григорий Иванович, я вам поручаю за ней смотреть… Не забывайте нас, мосье Клервилль…
— До свиданья, мама. Я раньше вас буду дома, увидите…
Клервилль, Никонов, Березин поочередно пожали руку юбиляру, поцеловали руку Тамаре Матвеевне и спустились с Мусей вниз. Глафира Генриховна, Сонечка Михальская, Беневоленский и Витя уже находились там в шубах: они, с разрешения Муси, сочли возможным уйти, не простившись с ее родителями. Муся рылась в шелковой сумке. Витя выхватил у нее номерок, сунул лакею рубль и принес ее вещи. Он помог Мусе надеть шубу, затем взглянул на Мусю с мольбою и, опустившись на колени, под насмешливым взглядом Глафиры Генриховны, надел Мусе белые фетровые ботики. Застегивая сбоку крошечные пуговицы, Витя коснулся ее чулка и, точно обжегшись, отдернул руку.
