расположился работать. Он вынул из портфеля несколько узеньких, длинных полос бумаги, на которые были наклеены вырезки из газет. Альфред Исаевич вел отдел «Печать» в газете «Черниговская мысль». Статью надо было опустить в ящик немедленно, чтобы она ушла еще с утренним поездом. Обозрение печати было, впрочем, уже почти готово. Дон Педро средним пальцем разгладил сырую наклейку на полосе, придавливая отстававшие углы. Это были цитаты из двух реакционных изданий, обвинявших друг друга в получении каких-то подозрительных сумм. Певзнер не без удовольствия прочел вырезки, соображая, сколько именно денег и от кого могла получить каждая газета, затем отцепил из внутреннего кармана самопишущее перо и крупным, четким почерком сразу написал под второй наклейкой:

«Комментарии излишни. Вот уж действительно своя своих не познаша… До каких, однако, Геркулесовых столпов цинизма договорились наши рептилии!»

Следующая вырезка была взята из передовой статьи другой газеты, которая, как было известно Певзнеру, досталась новым акционерам и потому меняла направление. Дон Педро быстро пробежал наклеенные строчки и, опять не задумываясь, написал:

«Что однако сей сон означает?! Уж не „эволюционирует“ ли почтенная газета? И если эволюционирует, то куда и почему? Тайна сия велика есть.»

Он посмотрел на часы и, сосчитав число строк, решил ограничиться тремя вырезками. Дон Педро взял из портфеля конверт с надписанным адресом, запечатал письмо и, лизнув, наклеил марку. К его удовольствию, марка сразу плотно, всей поверхностью пристала к тугому конверту. «Кажется, на углу есть ящик», — подумал он: готовые и еще не отправленные письма всегда причиняли ему легкое нервное беспокойство. Он рассеянно положил письмо в карман и стал медленно прихлебывать чай с лимоном. Мысли у него были неприятные. Недавно в редакцию «Зари» заезжал известный адвокат Кременецкий и пригласил к себе на большой вечер Васю, обоих передовиков и политического фельетониста. С ним же Кременецкий был, как всегда, любезен и внимателен, — он старательно поддерживал добрые отношения с прессой, — однако на прием, где должны были собраться сливки петербургской оппозиционной интеллигенции, очевидно, не собирался его звать. Пришлось оказать на адвоката легкое давление. Альфред Исаевич вскользь заметил, что намерен дать отчет в газете о деле, в котором выступал Кременецкий. Приглашение было получено, но все это оставило неприятный осадок. Дон Педро опять решил, что надо навсегда покончить с репортажем, даже с политической информацией и с большим интервью.

«В передовики меня Вася не примет, — мрачно подумал он. — Но насчет места второго думского хроникера я им поставлю ультиматум. Если не возьмут, ухожу в „Слово“».

Он вспомнил, как за Кашперовым, парламентским хроникером газеты, ухаживали самые влиятельные люди России, члены Думы и Государственного Совета, даже министры. Известнейшие ораторы, в дни своих речей, с тревогой, с миндальной улыбкой искали встречи с Кашперовым.

«Да, решительно поставлю Васе ультиматум», — подумал Дон Педро, допивая чай.

В трактир вошел, гремя шашкой, околоточный надзиратель с повязанной щекой.

— Где тут телефон? — спросил он засуетившегося полового.

— Ну, что? — окликнул околоточного Певзнер.

— Личность выяснена.

— Поздравляю. Кто же такой? — рассеянно сказал репортер.

— Фамилия Фишер.

— Фишер?.. А имя-отчество?

— Этого пока не знаем. Живет в гостинице «Палас».

— В «Паласе»? — переспросил, встрепенувшись, дон Педро. — Неужели в «Паласе»? Почем вы знаете?.. Послушайте!..

— Выяснено дознанием…

— Послушайте!.. Что, если это Карл Фишер!.. — сказал, поднявшись с места, Альфред Исаевич. — Ей Богу, он жил в «Паласе»… Почему вы думаете, что это Фишер?

— А вы его знаете? Кто он такой?

— Знаю ли я Карла Фишера?.. Его все знают, кроме вас… Да не может быть! Карл Фишер убит! Послушайте, какой он из себя? Лет пятидесяти, бритый, золотые очки?.. Что вы говорите!.. Ей Богу, это он!.. Человек!..

Дон Педро заторопился и стал быстро дрожащими от волнения пальцами отсчитывать деньги за чай.

— Я сейчас бегу… А что, Никифоров из «Молвы» уже там?.. Нет еще?.. Скажите, вы кому хотите звонить? Пустите меня к телефону…

— Мне надо телефонировать участковому следователю.

Певзнер саркастически рассмеялся.

— Участковому следователю? Вы думаете, что, если убили Фишера, так дело достанется участковому следователю? Тут пахнет следователем по особо важным делам. Вы можете на мою ответственность дать знать прокурору палаты. На мою ответственность!.. Что такое!.. Карл Фишер убит!.. Не может быть!..

Он надел котелок ивзволнованно побежал к выходу.

Утро осеннего дня было темное и дождливое. В коридорах, общих залах и номерах гостиницы «Палас» электрические лампы горели непрерывно целый день. В десятом часу, знаменитый химик Александр Браун, с трудом приподнявшись на постели, нашел ощупью пуговку выключателя, зажег лампу на ночном столе, взглянул на плоские часы с бесшумным ходом, снова опустил голову на подушку и долго лежал неподвижно, плотно закрывшись одеялом, хотя в комнате было тепло. Вода еле слышно шипела, входя в трубы отопления. Слабая лампа освещала те предметы, которым полагается быть в десятирублевом номере каждой гостиницы Palace любой европейской столицы: малиновое сукно на полу; неидущие часы поддельной бронзы на камине, не служащем для топки; маленький, крытый стеклом, стол, за которым трудно работать; диван, на котором невозможно лежать; и шатающуюся ременную скамейку для чемоданов в узкой передней, откуда боковая дверь вела в ванную комнату.

Было одиннадцать часов, когда Браун встал с постели. Он прошел в ванную, зажег лампу и там, повернул краны, попробовал рукой струю, усилил ток из горячего крана, морщась, точно от боли, от шума падающей струи. Дно ванны быстро покрылось водой, звук струи изменился. Браун сел на соломенный стул, накрылся мохнатой простыней, не развернув ее, и долго внимательно глядел на кусок картона, который на четырех языках (немецкий текст был заклеен по случаю войны) излагал разные правила гостиницы «Палас». Затем опустил голову и так же упорно-внимательно следил за паром, поднимавшимся от горячей воды. Помутневшее кое-где от пара зеркало отражало острый профиль усталого мертвенно-бледного лица с углами лба, выпукло выступавшими над глазами. Ванна наполнилась. Браун снял с полки банку и высыпал на ладонь большую горсть желтоватых, чуть расплывающихся кристаллов. Запахло лимоном и вервеной. Он поднес ладонь к лицу, жадно вдохнул воздух и бросил несколько горстей соли в воду, которая сразу помутнела. Браун разделся, вздрагивая, погрузился в воду и закрыл глаза.

Так он просидел без движения минут пятнадцать. Вода остыла. Браун пустил большую струю кипятку, подвигая ближе к ней колени. Когда вода в ванне стала жечь тело, он вышел, закутался в мохнатую простыню и долго сидел за письменным столом, перед раскрытым томом Диогена Лаэртийского, внимательно читая напечатанные под стеклом объявления пароходных обществ, гостиниц и магазинов. Потом взял с окна бутылку коньяку, налил большую рюмку, выпил и занялся туалетом.

Браун был уже одет и выбрит, когда со стола раздался звонок телефонного аппарата. Управляющий гостиницы просил разрешения зайти. Через минуту в дверь постучали и появился мосье Берже, которого до войны все считали немцем Бергером и который в 1914 году оказался уроженцем Эльзаса. Вид у него был взволнованный и расстроенный, насколько может быть взволнованный и расстроенный вид у управляющего гостиницы Палас.

— Monsieur, je vous demande bien pardon de vous deranger,[1] — сказал он грустным полушепотом, — я должен вас потревожить в связи с очень прискорбным случаем…