Но тут Хасан рассмеялся:

— Разреши мне сказать, о повелитель правоверных, чтобы тебе стала яснее тупость и невежество этих людей, обвиняющих меня в безбожии и ереси.

Харун, который ожидал, что поэт будет смиренно оправдываться, оживился:

— Говори, мы слушаем тебя, Абу Али.

— Не слушай его, повелитель правоверных, — заныл кади. — Этот человек одарен красноречием, и если ты станешь внимать его речам, он сумеет убедить тебя в своей невиновности.

— Почему ты приказываешь повелителю правоверных? Если я опора и надежда мусульман, то мне лучше известно, кто еретик и враг нашей власти, чем тебе!

Кади, не осмеливаясь больше возражать халифу, замолчал, а Хасан так же насмешливо продолжал:

— Вы говорите, что я безбожник и еретик. Но если бы вы были более образованными и знали науку логики, то поняли бы, что в ваших словах явное противоречие, и я вам его докажу. Во-первых, еретик не может быть безбожником, потому что безбожник не верит ни в какого бога, а еретик верует, и часто искренне, однако вера его не соответствует действительности, то есть тому, что принято.

Вы поняли мои слова? Тогда я продолжу. Если вы говорите, опираясь на предание и изучение, то да будет мир вам, но если вы основываетесь на своем разумении, то горе вам, ибо ваше мнение не лучше, чем ваше разумение, а ваше разумение так же скверно, как ваше поведение. Как я могу быть безбожником, если я признаю, что у небес или в небесах, или на небесах есть могущественный Господин, он же Господь. как сказано в Благородном Коране: «Господь наш, который восседает на престоле». А где же он восседает, как не на небесах?

Может быть, вы возражаете против моих слов и утверждения о том, что Господин небес могуществен? Но тогда вы сами безбожники, ибо в Пресветлом Коране сказано: «Господь наш могуществен». Однако я не говорю, что вы безбожники, ибо отрицание чего-либо есть утверждение противного, а вашего разума, как явствует из ваших обвинений, недостанет даже на утверждение о наличии у вас разума. Что же касается второй части моего высказывания, то как я могу быть еретиком, если признаю, что поступок, который я собираюсь совершить, а это, как догадался досточтимый кади, знакомый с подобными поступками если не по их совершению, то по лицезрению, — винопитие. Но я ведь признаю, что это непокорность Всемогущему Господину небес, стало быть, я уже на пути к раскаянию, а если я раскаюсь, то Господь простит все мои грехи, совершенные прежде, тем более, что мой грех не состоит в числе смертных грехов.

Харун, который с трудом следил за быстрой речью Хасана, улыбнулся и с довольным видом повернулся к кади:

— Ведь он прав, кади, я бы сам не смог лучше опровергнуть ваше обвинение.

Но кади не хотел сдаваться:

— Повелитель правоверных, я хочу задать ему еще один вопрос. Не ты ли сказал в своих стихах:

Нахмурившись, Хасан ответил:

— О кади, к лицу ли столь почтенному старцу произносить слова, сказанные гулякой? Ибо, произнося подобные слова, ты сам приобщаешься к их скверне. Посмотри, с каким вкусом ты произносишь слово «вино», а подобает ли тебе это? Что же касается этих стихов, то где ты нашел ересь или безбожие? Разве сам Господь в Благородном Коране не устрашает адскими муками и не обещает верующим блаженство в раю?

И если бы грешники не подвергались мукам болезненным, разве блаженствовали бы праведники, взирая на их муки с небес? Ведь грешники попросят у обителей рая воды и плодов, но те ответят им: «Мучения — неверных удел». Что же, ты против этого, ты возражаешь против того, чтобы грешники получали достойное воздаяние позорными муками за свои грехи? Но тогда горе тебе, горе и еще раз горе, о кади, о сквернейший из всех судей, ты сам еретик и безбожник, не тебе говорить о праведности и чести!

Кади открыл рот и пытался что-то сказать, но Харун, слушающий Хасана сначала серьезно, а потом полузакрывши лицо платком, как он обычно делал, желая скрыть улыбку, сказал:

— О достойный кади, по-моему, Абу Али оправдался и объяснился. Не лучше ли искать еретиков в другом месте, не при дворе повелителя правоверных?!

И он кивком головы попрощался с присутствующими, отпуская всех. Хасан вышел первым. Проходя мимо кади, едва заметно подмигнул ему и с удовольствием отметил, каким ненавидящим взглядом окинул его старик. Нет, его звезда еще не закатилась!

После неудавшегося суда противники на время притихли, притаились, а Харун стал еще больше благосклонен — видно, понравилось, как Хасан посрамил кади, которого халиф недолюбливал.

Правда, Хасану не раз говорили, что Харун выражал недовольство слишком «вольным» поведением поэта, но, кажется, тот делал это для того, чтобы ему больше не жаловались на Хасана.

При встрече с Асмаи Хасан обычно терпеливо выслушивал упреки в том, что не блюдет обычая. «Послушай меня, сын мой, — говорил старик проникновенно, — не презирай обычая и твоих собратьев, которые придерживаются его. Посмотри на Муслима — он почти так же легок в своих винных песнях и газелях, как и ты, хотя явно подражает тебе в этом». И Асмаи, подчеркивая те места, в которых, как ему казалось, Муслим «взял прекрасные значения» у Абу Нуваса, произносил:

Хасан усмехался, а Асмаи неизменно говорил: «Но в своих стихах он не выходит за рамки обычая, хотя употребляет разные риторические фигуры даже больше, чем ты, и начинает всегда с описания кочевья или любви к бедуинке».

Однажды, когда Асмаи особенно хвалил Муслима, Хасан не выдержал: «Оставь этого человека, шейх, я лучше тебя знаю его хорошие и плохие стороны. Он умирает от зависти, что не может пробраться к халифу — как будто ему не хватает мешков с золотом, которые он получает от этого чванливого бедуина, насильника и убийцы, Язида ибн Мазьяда, и от своих хозяев Бармекидов, которым служит как черный раб. Он пишет в своих мадхах:

А его знаменитые строки, хуже и безобразнее которых не бывает:

Ей-богу, если бы он стал разбойником и отнимал деньги у людей на дорогах, это было бы лучше, чем