правоверных и, говорят, стал его другом.

Хасан хотел бросить в Хали подушкой, но тут из-за двери снова показалась голова Лулу:

— Подушку ты уже бросил в меня, господин,

— Убирайся в самый нижний круг преисподней, сын потаскухи! — крикнул Хасан, потом сказал: — Не смейся, Хали для меня быть во дворце тяжелее, чем сидеть на горячих углях; того и гляди, загорится зад. Но если проявлять осторожность, можно и погреться у этих углей.

— Дай же и мне погреться, сын мой! Если не хочешь пожертвовать десять дирхемов, напои меня у себя дома.

— Ладно, — согласился Хасан, — мы выпьем с тобой, а потом ты пойдешь к Сулейману, а я в винную лавку или на рынок мясников, я давно уже не был там.

— Горе тебе, мы выпьем здесь, а потом продолжим и совершим нашу полуденную и вечернюю выпивку у Сулеймана.

Хасан вздохнул. Ему не хотелось пить, он бы с большим удовольствием пошел на улицу, заглянул на рынок, потолкался среди простого народа, послушал базарных завывал и бродячих поэтов, но Сулейман злопамятен. Если Хасан не придет к нему, он затаит обиду и потом отомстит. Говорили, что у него есть лекарь — мастер составлять яды, которые убивают незаметно и медленно, так что все думают, будто человек умер от болезни кишок.

— Хорошо, — согласился он наконец. — Я пойду к Сулейману, но сегодня не расположен к веселью и вряд ли смогу быть приятным собеседником.

— Ничего, — успокоил его Хали. — Ты выпьешь кувшин неразбавленного вина и развеселишься.

Сулейман женил единственного сына и расходов не жалел. С женской половины доносились пронзительные свадебные крики, звуки музыки, пение. Сам Сулейман не любил громкую музыку и старался показать, что у него изысканный вкус. Он уговорил петь у него Ибрахима, пообещав ему богатый подарок. Угощения и вино были самые дорогие — на женскую половину подавали что попроще, а хозяину несли отборные блюда замысловатой персидской кухни — курица с ореховой подливкой, приправленные гранатовым соком индюшачьи грудки, овощи, запеченные с яйцами, под кудрявой зеленью.

Сытые и полупьяные гости притихли. Как обычно, завели разговор о стихах. Из поэтов Сулейман пригласил самых известных, надеясь, что они скажут стихи в его честь хотя бы несколько строк. Но он был разочарован — Муслим сложил, правда, несколько изысканных бейтов, но они восхваляли больше жирный кабаб, чем хозяина дома, Хали проборматал что-то невразумительное, а потом долго смеялся над своим остроумием, хотя никто ничего не понял из его стихов. Абу-ль-Атахия был задумчив и молчал. Хасан сидел рядом и время от времени поглядывал на него: ему, как и раньше, очень нравился этот неизменно благожелательный человек с плавными движениями и ласковыми женским глазами.

Хали, немного протрезвев, стал задирать его, но тот вдруг сказал:

— Не подобает говорить об этом на свадебном пиру, но меня уже долгое время не оставляет одна мысль. Вот мы собрались здесь за самым лучшим вином и яствами, мы все молоды или, во всяком случае, не стары. Мы все одарены Аллахом талантом и потратили не один год на то, чтобы развить его. Но вот неожиданно для каждого из нас настанет срок, и мы покинем этот мир. Куда мы пойдем, и зачем мы жили здесь? Любовь не утешала нас, а жалобы не помогали нам. А после смерти что ожидает нас? Ведь те муки, о которых говорится в Святой книге, ужасны, но справедливы ли они?

— Ты прочитал нам дивную проповедь, возьми за нее полный кубок, — сказал Хасан, протягивая кубок соседу. Тот, как ни в чем не бывало, выпил вино и продолжал:

— А ведь люди и до нас задумывались над этим, и многие говорили, что мир вечен и нет никакой будущей жизни. Я не верю им, но то, что они приводили как доказательство, убедительно.

— Полно, достойнейший, ты слишком много выпил и начинаешь рассуждать, а твоя голова не приспособлена для этого, — прервал его Муслим, который, выпив, не терял осторожности.

— Постой, не мешай ему, пусть его голова не приспособлена для мыслей, зато язык у него красноречивый, — вмешался Хали.

Муслим усмехнулся:

— Его язык, как и его стихи, похож на площадь у халифского дворца, ты найдешь там и навоз, и случайно оброненный драгоценный камень.

— Я не позволю тебе оскорблять моих друзей, — нахмурился Хасан

— О, я не знал, что он твой друг. И давно вы сочетались узами дружбы?

— Не ссорьтесь, ведь вы оба достойные люди и прекрасные поэты, — старался успокоить их Сулейман.

Муслим, высокомерно подняв брови, замолчал, а Хасан сказал:

— Послушайте мои стихи, я скажу их в ответ на слова Абу-ль-Атахии:

Наступила тишина. Хали испуганно оглянулся и внимательно посмотрел на Сулеймана. Тот побледнел и крепко сжал губы.

— Так вот, достойнеший Абу-ль-Хасан, — обратился он к соседу, почтенному старику в высокой чалме, — Мы здесь шутим и веселимся, и я надеюсь, что ни ты, ни другие присутствующие не принимают всерьез слова, которые произносятся здесь за дружеской беседой.

— Конечно, почтенный хозяин, мы все умеем отличить шутку от слов, сказанных всерьез, иначе нас всех можно было бы обвинить в ереси.

— Упаси, Боже, — поддержал его другой гость. — Но уже поздно, и нам пора отправляться домой.

Вернувшись к себе, Хасан долго не мог уснуть. Зачем он сказал стихи в присутствии Нейбахта и его гостей? Многих из них он не знал даже в лицо. А если среди них найдутся недоброжелатели и доносчики? Правда, Харун пока не проявлял недовольства, но ведь у него настроение меняется, как погода весной в степи, — только что было тихо, и вдруг налетает буря, а то и поток, несущий с собой обломки скал и смывающий все на своем пути.

Хасан ворочался на постели и громко вздыхал. Заглянула Нарджис, но Хасан грубо отослал ее и велел Лулу седлать коня.

— Куда ты поедешь ночью, господин? — робко спросила Нарджис, но Хасан прикрикнул:

— Не твое дело, дочь распутницы, иди и скажи сделать, что я приказал.

Улицы были безлюдны, в ярком свете луны дома бросали резкие тени, напомнив Хасану сказки матери о заколдованном городе. У перекрестка дремал стражник, почти уткнувшись носом в низко провисшую цепь. Хасан пустил коня в галоп, и тот с разбегу перепрыгнул цепь, едва не разбудив стражника. Тот проснулся, сонно поморгал и опять свесил голову на грудь.

Это немного успокоило его, но возвращаться домой не хотелось. Конь шел медленно и плавно, и Хасан задремал. Оглядевшись, он увидел, что находится неподалеку от дома мясника Али-Пахлавана. Его потянуло к Али — хотя он и не чувствовал себя персом и даже иногда издевался над хитростью и скупостью жителей Хорасана и Исфагана, но что-то влекло его к ним — не то воспоминания детства, звуки быстрой и плавной речи персов, не то смутное недовольство высокомерием родовитых арабов, не то отголоски услышанных им когда-то от Абу Убейды преданий о поклонении священному огню, о древних царях и героях.