Как же утренний петух может огорчить своим криком, если он несет радостную весть об утренней попойке? Здесь у тебя явное противоречие! Как могут быть вместе радость и огорчение?

Хасан нахмурил брови — упрек Муслима показался ему несправедливым. Его можно было бы ожидать от какого-нибудь тупицы, но не от такого тонкого ценителя поэзии и мастера, как Муслим. Как раз эти стихи безупречны — здесь нет ни одной погрешности против строгих правил стихосложения, бейты звучат мягко и музыкально, в них нет никаких грубых слов, за употребление которых его часто порицали.

Хасан хотел смолчать, но увидел, что на него с любопытством смотрят и Хали, и только что ссорившийся со Шломой Ибн Дая, и маленький толстяк, и сам Муслим. Они устроили ему испытание! Ну хорошо, он ответит тем же!

— Если ты не понял моих стихов, я могу истолковать их тебе. Он обрадовался, что выпьет утром и вместе с тем огорчился, что придется рано вставать — ведь петух разбудил его. Я не вижу здесь никакого противоречия. Худшее противоречие в твоих стихах, Муслим, когда ты говоришь:

Как одна и та же вещь может одновременно пойти и остановиться? Ведь «пойти» — это значит «двигаться», «остановиться» — быть без движения. Значит, твоя юность в одно и то же время и движется, и стоит на месте? Клянусь Аллахом, если бы моя юность была столь непокорной, я оскопил бы ее, и тогда она бы не двигалась, постоянно проявляя покорность.

Прошло несколько мгновений, а потом все, даже Шлома, стоявший поодаль, который не понимал стихов, но уловил смысл последних слов Хасана, расхохотались. Хали схватился за живот и тихонько стонал, даже надменный Муслим улыбался. Толстяк мелко хихикал, с восторгом глядя на Хасана, а Хали, ударив его по плечу, крикнул:

— Эй, Раккаши, ты так же скуп на смех, как и на деньги! Смейся во всю глотку, это ничего не стоит! Почтенные друзья и собутыльники, достаточно испытаний, разве вы не видите, что этот басрийский молодец затмит любого из вас острословием? Или вы не знаете, что он — ученик Валибы ибн аль-Хубаба, да упокоит его Аллах в своих садах, если он уже не жарится в геенне огненной. Сам покойный Махди считал Валибу лучшим поэтом и не приближал только из-за его безбожия. Его любимыми стихами были строки Валибы:

А Абу Али превзошел своего учителя, сказав:

Хасан впервые попробовал багдадское вино. Оно показалось ему терпким, но быстро согрело. Неприятное чувство, вызванное надменностью Муслима и насмешками, рассеялось. Он молча слушал Раккаши, который рассказывал о Хамдавейхе, назначенном для «вылавливания еретиков и безбожников».

Его прервал Хали:

— Однажды, еще при жизни Махди, привели человека, утверждавшего, будто он — пророк. Махди спросил его: «К кому же ты послан?» Тот человек ответил: «А разве вы дали мне пойти к тем, к кому я послан? Я вышел утром, а вечером вы уже схватили меня!» Махди так развеселился, что отпустил его и еще подарил осла — самое подходящее верховое животное для пророка.

— Да, — вздохнул Муслим. — аль-Махди любил хорошие стихи и даже подыгрывал мне на бубне.

— Но еще больше любила твои стихи Банука, его дочь, — хихикнул Раккаши.

Хасан вспомнил, что видел ее в Басре, когда она, в узком кафтане, с небольшой чалмой на маленькой головке, въезжала в город по улице Корейшитов. Несколько набожных шейхов пытались встать поперек улицы, но их так отхлестали плетьми телохранители Бануки, одетые в такие же кафтаны, что и дочь халифа, что больше никто не осмеливался даже отплевываться, видя, как попираются законы ислама. Хасану очень понравилось тогда смуглое гордое лицо девушки, ее стройное тело, затянутое в черный шелк. Он слышал, что багдадские богатые модницы и невольницы в знатных домах одеваются так же, но у него еще не было случая увидеть это.

А сейчас в лавку из внутренних покоев вышла высокая девушка в кафтане, богато расшитом жемчугом. Тонкая прозрачная ткань на голове не скрывала лицо и пышные белокурые волосы. Она поддерживала покрывало выкрашенными хной выхоленными пальцами, на которых сверкали драгоценные кольца. Шлома склонился в низком поклоне, а она, что-то прошептав ему, подошла к Муслиму:

— Привет вам всем, свободные юноши, — сказала она. — Я жду вас сегодня вечером, как условлено. А мой господин Муслим обещал мне новые стихи, пусть он не забудет их, сегодня меня посетит Ибрахим из Мосула и множество богатых и знатных людей.

От ее голоса у Хасана потеплело на сердце — такой он был бархатистый и мягкий. Когда девушка, сопровождаемая виноторговцем, вышла, Хасан спросил Муслима:

— Кто она?

— Это знаменитая певица, невольница Инан, ее хозяину предлагали 500 тысяч дирхемов, но он не продает ее и не хочет отпустить на волю; он устраивает в своем доме угощения, где поет Инан, и берет плату за вход. Бедняку не услышать голоса Инан, а хозяин ее стал одним из самых богатых людей Багдада.

Прошло несколько часов. Утомленный дорогой Хасан задремал; его разбудил громкий спор Раккаши и Хали. Его новый приятель кричал:

— Хотя все они были нечестивыми тиранами, но нынешний, аль-Хади, хуже всех, проклятый лицемер, скупердяй!

Раккаши возразил:

— Он не скуп, он хочет ограничить алчность военачальников и женщин из гарема, и прежде всего Хайзуран, своей матери, которая забрала такую власть, что у ее дверей день и ночь толпятся дармоеды, чтобы выпросить через нее прибыльную должность.

— Он заполнил город виселицами! Сейчас казнят за одно неосторожное слово. А я помню, как Махди даже не обратил внимания на то, что один глупец, услышав, как при нем произносили знаменитую касыду Зухейра, сказал: «Да, нет теперь людей, стоящих у власти, которых можно было бы так восхвалять!»

— Ты забыл, что он убил Абу Муаза!

— А ты забыл, какие стихи сложил о нем Абу Муаз: