Мансур приказал моему отцу, который был его астрологом, составить гороскоп, и когда он увидел, что сочетание созвездий благоприятное, сказал об этом халифу. И в тот же день тот отдал приказ отправлять в то селение лучших мастеров со всех городов и стран. А наилучшие знатоки Ибн Артат и Абу Хинифа ибн ан-Нуман составили план города. Но повелитель правоверных захотел увидеть, как город будет выглядеть на самом деле. Тогда он приказал начертить весь город в его истинных размерах пеплом на земле и прошел вдоль всех этих линий. А ночью их обложили хлопком, облили нефтью и подожгли, а повелитель правоверных издали глядел на это. Клянусь Аллахом, это было дивное диво — ведь я тоже был при этом вместе со своим отцом и могу быть свидетелем.

Хасан и его сосед внимательно слушали. Поэт даже закрыл глаза, чтобы лучше представить себе это зрелище, оно, наверно, и вправду было красивым — темное иракское небо и яркие пылающие полосы пропитанного нефтью хлопка, клубящегося черным дымом.

Но тут сосед легонько дернул его за рукав:

— Послушай, брат мой, ты едешь в Багдад явно или скрываешься? Не бойся меня, я тебя не выдам — ведь я тоже поэт и тоже родом из Басры, и меня тоже зовут Хасан. Я-ад-Даххак, по прозвищу аль-Хали — Беспутный. Это прозвище я заслужил и от багдадских ханжей, и от гуляк.

Хасан удивленно спросил:

— Разве ты меня знаешь? И почему думаешь, что я еду в Багдад тайно?

Хасан аль-Хали улыбнулся:

— Ты точно Абу Али ибн Хани, прозванный Абу Нувасом. Я узнал тебя по описанию и по твоим стихам. Люди говорят, что тебя обвинили в ереси и заключили в тюрьму, но ты бежал. Поэтому я спросил тебя.

У Хасана заныло под ложечкой, но он тут же утешил себя: он не говорил ничего особенного, стихи его всегда были вольные, однако до большой беды не доходило. Потом ему стало даже приятно — значит, о нем уже говорят в Багдаде! О своем земляке он слышал множество скандальных историй — написал непристойную сатиру на почтенного человека, избил хозяина лавки, когда тот отказался дать ему вина в долг. Говорили даже, что он — тайный безбожник. Но Хали всегда удавалось избежать наказания — никто не мог найти свидетелей, чтобы доказать обвинение. К тому же он держался далеко от знатных и влиятельных людей и не возбуждал ни в ком зависти, а ведь сказано: «Зависть — мать всякой вражды».

Хали, дружелюбно глядя на Хасана, шептал:

— Поедем вместе в Багдад, я познакомлю тебя с лучшими людьми нашего города и его славой — с Абу-ль-Атахией, Ибн Дая, Абу Халсой. Даже если ты и едешь тайно, тебе не найти лучшего убежища, чем среди нас.

Хасан с досадой прервал его:

— Нет, брат мой, я не скрываюсь, и если попадусь в руки стражников или блюстителей правоверия, то только по твоей вине — посмотри, как следит за нами этот скверный старик. Лучше ляжем сейчас, а рано утром отправимся в путь — нам ведь уже недалеко.

И вот они с Ибн ад-Даххаком аль-Хали подъезжают к «Городу мира». Холодный утренний ветер режет лицо, руки мерзнут. Хасан плотнее закутывается в толстый шерстяной плащ, но не может согреться.

— Да, — подмигивает ему Хали, тоже съежившийся в седле, — сейчас бы выпить неразбавленного красного вина! Ничего, не унывай, брат мой, скоро мы будем уже в Кархе, а там каждая винная лавка — мой дом.

Несмотря на ранний час, дорога к Багдаду запружена, и ехать приходится шагом. Без конца вливаясь с боковых дорог, идут повозки, груженные мешками и камышовыми корзинами. Шагают пыльные злые верблюды; их шеи торчат, как мачты судов у басрийского берега, среди лодок. Густые тучи пыли возвещают о приближении стада овец. Тогда всадникам приходится потесниться на обочину. Овцы, подгоняемые палками пастухов, бегут плотной массой, волна шума — блеянье, крики, ржанье, хрип верблюдов, истошные вопли ослов — налетает вместе с мелкой пылью, забивая уши, глаза, кажется, сейчас задохнешься. Приходится прикрывать голову и лицо плащом, а когда стадо проходит, кажется, будто оглох.

К путникам привязался нищий-оборванец, еще не старый. Вытирая одной рукой слезящиеся глаза, другой он цепко держался за стремя Хасана. Тот несколько раз легонько отжимал его коленом, но потом, взглянув на его зловонные и пропитанные жирной грязью лохмотья, представил себе, сколько вшей гнездится в них, подобрав полу кафтана и отдернул ногу. Заметив это, нищий загнусил:

— О благородный молодец, брось одну монетку из того набитого добром кошелька, который выглядывает из складок твоего пояса!

Хасан раздраженно ответил:

— У меня ничего не выглядывает, а из-под твоих одежд выглядывают парша и чесотка, и все твои вши заткнули себе уши, чтобы не слышать твоего гнусавого голоса.

Хали расхохотался, с интересом прислушиваясь к разговору. Нищий, немного озадаченный быстрым ответом Хасана, не сдавался:

— Ты ведь благочестивый мусульманин, и если видишь, что твой ближний поражен бедностью, которая хуже, чем чесотка или парша, ты должен помочь ему. Подари мне свой плащ — и ты вознесешься на небо.

Раздражение Хасана улеглось — его стал забавлять назойливый попрошайка. Он, улыбаясь, ответил:

— Брат мой, но у меня нет другого.

Словно обрадовавшись его ответу, нищий крикнул:

— А Всевышний Аллах говорит в Своей Святой Книге: «Они, — то есть, правоверные, — предпочитают ближних, даже если нуждаются в чем-то».

Хасан быстро ответил:

— Брат мой, эти чудесные слова Корана были ниспосланы в июле и касались они жителей Хиджаза, в нем ведь не говорится, как поступать жителям Ирака в декабре.

Хали еще громче расхохотался, а нищий, выпустив из рук стремя, разочарованно сказал:

— Э, да вы из нашей братии, не стоит, видно, тратить на тебя красноречие!

Быстро оглядевшись, он увидел неподалеку всадников почтенного вида, и, проталкиваясь в толпе, стал пробираться к ним.

Дорога стала еще шире. Справа неожиданно открылся широкий грязноватый канал Сарат, по которому плыли разные суда и лодки — круглые, плетенные из камыша и обмазанные смолой, парусные суденышки и купеческие корабли с иноземными товарами. Слева послышался глухой шум, будто кто-то бил кулаками по воде. На пологом берегу глубокой узкой протоки столпились десятки повозок, нагруженных камышовыми корзинами, в воздухе стояла желтоватая пыль.

Полуголые чернокожие рабы, надрываясь, тащили тяжелые корзины, опрокидывали их в деревянный желоб. Золотистые струи пшеницы, шурша, лились по желобу, как золотая река.

— Это мельницы Патриция, они тянутся далеко по берегу, в них обмолачивают почти всю пшеницу Верхнего Ирака, — сказал Хали.

В это время один из рабов, подвернув ногу на скользких зернах, упал, корзина опрокинулась, и золотая река полилась на землю. Надсмотрщик появился мгновенно, будто из-под земли. В шуме мельниц и проходившего блеющего стада не было слышно ни ударов плети, ни крика. Надсмотрщик бесновался вокруг лежащего в желтой пыли чернокожего. Когда он отошел, по земле текли струйки крови, а раб не шевелился.

— Поистине, воздаяние не по проступку, — вздохнул Хали, — но сейчас зинджи дешевле пшеницы.

Хасан отвернулся и опустил голову, стараясь поскорее проехать это место. Он не раз видел, как убивали людей, но никак не мог привыкнуть к этому. А Хали, как будто ничего не случилось, рассказывал:

— Видишь, там уже начинаются финиковые рощи, которые развел аль-Басри, знаменитый садовник, получивший за свое искусство большие наделы. А тут река Кархая, которая течет в Тигр, она дала имя самому большому кварталу города — Карху.

Хасан ехал молча, ему не хотелось говорить; не радовала ни яркая зелень пальмовых рощ, ни