ловлей наслаждений за чашей вина, назло хорасанским ханжам? — спросил он весело, будто ничего не произошло.

Амин, открыв рот, в бешенстве топнул ногой, но потом вздохнул, плечи его опустились:

— Ты верен себе, Хасан ибн Хани. Неужели ты ничего не боишься?

— Я боюсь Божьей кары и немилости своей возлюбленной, — спокойно ответил Хасан.

Амин покраснел:

— Так вот, Абу Нувас! — крикнул он. — Если я еще раз увижу или услышу, что ты пьешь вино, я распну тебя живым на Верхнем мосту, а когда ты умрешь, твой труп бросят собакам!

— Но я надеюсь, повелитель правоверных, что мне можно будет предаваться хотя бы греху обоняния и вдыхать запах вина, ибо старость моя не проживет без этого.

Не отвечая, Амин безнадежно махнул рукой и сел на коня, подведенного Каусаром.

Халиф больше не присылал за своим поэтом, но Хасан был только рад этому. Он проводил время в своем доме, где поселил нескольких молодых учеников, заставляя их заучивать целые диваны старых поэтов.

Ученики с восхищением говорили: «Наш учитель знает семь сотен разных урджуз, почти все диваны поэтов, и среди них шестьдесят диванов только женщин, слагавших стихи, таких, как аль-Ханса и Лейла». Хасан был беспощаден к ученикам, прерывая их на каждой ошибке, заставляя находить бесконечные метафоры и сравнения, заучивать пословицы, поговорки и редкие слова. «Ты не должен употреблять излюбленные бедуинскими поэтами диковинные выражения в твоих стихах, ибо это некрасиво в наше время, но ты должен знать как можно больше старых и редких слов, чтобы никто не мог обвинить тебя в невежестве и незнании чудес арабской речи. Если жадность в еде и приобретении богатства — порок, то жадность в приобретении знаний — величайшее достоинство».

На его занятиях часто появлялся мальчик, выделявшийся на редкость уродливым лицом, изрытым оспенными шрамами, с выпученными глазами. Пораженный его внешностью, Хасан спросил о нем, и ему сказали, что юноша родом из Басры. Потом поэт забыл о нем, не поинтересовавшись его именем.

Он снова обратил внимание на мальчика только тогда, когда тот восторженно хлопнул в ладоши, услышав, как Хасан сказал о каком-то из старых поэтов: «От его зрения осталось лишь мечтание, от разговора — небылицы и старческие воспоминания, а от тела — лишь видение, которое увидишь, если хорошенько всмотришься». Хасан сказал тогда: «Этот молодец понимает толк в искусстве красноречия, и если бы не его уродство, я взял бы его в ученики».

Иногда его тянуло к Марьям, но он боялся — если бы он появился у нее, это тотчас бы донесли халифу, а Хасан дорожил так трудно доставшейся свободной жизнью в достатке.

Правда, и сейчас не обходилось без неприятностей и волнений — ему рассказали, что Исмаил ибн Нейбахт оскорблен его сатирой и хочет отомстить. Сулейман, сын халифа аль-Мансура, вдруг тоже выяснил, что Хасан когда-то написал на него оскорбительные стихи и повсюду поносил поэта. Хали обиделся на то, что Хасан отказался устроить у себя пирушку.

Много волнений принесла новая любовь — Хасану уже давно нравилась певица Зуфафа, вольноотпущенная Амина, и она была раз как будто благосклонна к нему, но теперь при встречах издевалась, называла старым благочестивцем. «Ты боишься Амина до того, что потерял все, что у тебя было», — не раз говорила она.

Наконец Хасану надоело все это. Он надеялся, что Амин уже давно забыл о своих словах и оставит его в покое, занятый борьбой со все усиливающимися сторонниками Мамуна.

В погожий весенний день он приказал своему гуляму Духейму созвать прежних друзей и запиской пригласил Зуфафу с ее лютнистками. Ему было весело, как в дни юности. Певица, лукаво улыбаясь, сама подносила ему чашу за чашей, и Хасан, забыв о том, что все его слова запоминаются друзьями и недругами, поднял чашу и сказал обращаясь к певице:

Зуфафа нахмурилась и взяла чашу из рук Хасана:

— Ты слишком много выпил с непривычки, Абу Али!

Вмешался Хани:

— Абу Али заважничал в последнее время и не хочет признавать старых друзей. Слава вскружила ему голову, и он думает, что оседлал судьбу и схватил ее за волосы.

— Я никого не забыл, сын греха! Ты столько лет знаешь меня, но все никак не можешь понять. Послушай, что я скажу, и пусть слушают все!:

Расходились молча. Хасан понимал, что его слова передадут Амину и задумался. Не пришло ли время седлать коня и ехать в Хорасан, как сделал Муслим? Лучше покаяться в своих грехах перед разумным и образованным Мамуном, хитрым и дальновидным политиком, который не питает к нему никаких вражеских чувств. Ведь то, что читается с минбаров хорасанских мечетей — только оружие против Амина. Нет, пожалуй, уже поздно — его схватят раньше, чем он доедет до Хорасанских ворот Багдада. В конце концов, от судьбы не уйдешь. Ему надоело бояться — это не в его нраве, а в подземелье он уже был, и вышел оттуда живым и невредимым.

Позвав Лулу и Духейма, Хасан дал им на всякий случай наставления — у кого из надежных людей спрятать деньги.

Вопреки ожиданиям, он проспал ночь спокойно, никто не потревожил его и на следующий день. Лишь вечером его потребовали во дворец Хульд к халифу.

Амин находился во внутренних покоях, с ним было только несколько человек из рода Аббасидов. Увидев среди них Сулеймана ибн Мансура, Хасан понял: тот нажаловался, и вместе со вчерашними стихами получается серьезное обвинение. Как всегда в подобных случаях его охватила веселая злость, и страх пропал.

Он ожидал, что Амин станет кричать на него, но тот был спокоен. Когда Хасан дошел до середины большого ковра, устилавшего помещение, халиф жестом приказал ему остановиться и вдруг разразился самыми отборными ругательствами, которых Хасан не слышал даже от басрийских лодочников.

— Сын шлюхи, — говорил халиф с издевательской улыбкой, — ты не гнушаешься брать за свои стихи вознаграждения из грязных рук черни, а потом осмеливаешься говорить: «И даже носящий царский венец, тот, кто укрылся за завесой во дворце!» Клянусь Аллахом, ты презрел мои благодеяния и не получишь от меня больше ничего!

Сулейман ибн Мансур погладил бороду:

— А известно ли повелителю правоверных, что это — величайший еретик, из поклоняющихся двум началам — добру и злу?

— Кто-нибудь может засвидетельствовать это? — быстро спросил Амин, глядя на Сулеймана. Тот кивнул:

— Конечно, повелитель правоверных, я могу, и еще люди, которые хорошо его знают. Они здесь, за