— Я упрямая, а Славка жадный, — говорила я папе. — Что хуже? — Папа твердо отвечал, что жадность мерзка, но и упрямство с нею рядом стоит!

Воспитывали кузенов с лицемерием: увидев пьяного, при взрослых надо называть его «больной». Друг друга они были обязаны называть Лесечка и Славочка, и даже наедине, в драке, пыхтели: «Ну, Лесечка, проклятый, я тебе сейчас…» или: «Славочка, сволочь этакая, перестань!» Мне такое не нравилось в братиках, я била Славку по толстеньким, вкусно щелкающим, щекам за всякую неправду или наглость, и тогда нас всех бабуля ставила на колени.

Однако наказания углом, коленями были уже недостаточны: я выросла, надела гимназическую форму приготовишки.

Пришла гражданская война и разруха. Мать с отцом разошлись, мы с мамой жить перешли к бабушке Евочке в дом с чудесным зеленым двориком, огромным садом и службами, настоящую маленькую усадьбу на окраине — форштадте города. Семья теперь состояла из шести человек — маминых братьев, сестры и бабушки. Если приезжали дядя Фатя с женой или Дина с мужем, то за стол усаживалось одиннадцать-двенадцать персон. Обед готовили тогда в русских печках, летом на мангале с углями, только к концу гражданской войны появился у нас примус. На него как на диковинку прибегали смотреть замученные «готовкой» соседские бабы и ахали завистливо. А иные, более косные, плевались: пища керосином провоняется.

Мамочка бедная — ей и тридцати не было — разойдясь с отцом, намеревалась подготовиться, учиться дальше, мечтала врачом сделаться, но за болезнью и смертью бабушки, а потом и тети Ани, осталась хозяйкой этого большого тогда имения да так и состарилась в заботах, подобных тетинастиным! Я же оказалась уже не центром, а только звеном новой большой семьи. За маминой занятостью мои шалости и непослушание сходили с рук. И, как ни оберегала меня мать, мне пришлось помогать семье в делах хозяйственных, что оказалось весьма полезным.

Город переходил от белых войск к красным. Отец стал комиссаром Красной армии, и как только город занимали красные, тотчас появлялся «на побывку», чтобы меня увидеть. Приезжал в военном, в галифе — один раз к негодованию мамы и тети Ани они были из красного потертого бархата. Кожа ремней скрипела вкусно, остро пахнул овчиной полушубок. Мама фыркала: «Оставь, оставь эту воинскую гадость в коридоре!» Жил он в те наезды у бабушки Тани, а к нам приходил как гость, и для меня это был праздников праздник.

Я любовалась и гордилась красивым отцом. Грозный комиссар, в играх со мною, не по возрасту миниатюрной, худенькой, самой маленькой в классе, превращался в мальчишку. И любимая моя игра была «ходить по папе»: он держал меня за ручонки, а я, упираясь ногами, взбиралась по его невысокому плотному туловищу до самых плеч, и он «катал» меня по комнатам или саду. Привозил мне одежонку, еду, покупал книги — дочь была уже страстной читательницей. Незадолго до развода родителей в 8 лет я начала писать сама «роман» — нечто в подражание «Детям капитана Гранта», где действующими лицами были Леди Мария и мальчик Юрочка. Жаль, что взрослые не поощрили тогда и не развивали во мне стремление сочинять, м. б. жизнь моя пошла бы по другому. Соответствующей же детской среды — не было. Потом я писала пьесы для детского нашего домашнего театра. Помню персонаж — застенчивого мальчика с фамилией Стародубцев — в те годы мальчик с такой фамилией был уже не первой моей «любовью».

Папу удивительно любили мыши. Если в доме была единственная мышка, обязательно к нему полезет! То с занавески на плечо спустится, то заползет с пола по ноге внутрь брюк. Так было во время карточной игры: мышь залезла в брюки, папа со страшным визгом стал ее сбрасывать при всех. Храбрый и сильный, отец мышей боялся истерически, визжал, дрожал под общий хохот. Однажды при наезде отца, по моим слезным мольбам, остался он у нас ночевать. Постелили ему в холодной гостиной на тахте. Побарахталась я с ним перед сном и убежала в нашу с мамой спальню. Утром нас разбудил папин вопль, и он выбежал из гостиной полураздетый. Оказывается, проснувшись затемно, зажег он лампу, а на стуле, где сложена была его одежда, что-то шевелится. Внутри ремня, свернутого пружинкой, притаилась мышь. За ночь она натаскала из повязки с раненой ноги ватки в это подобие круглой коробочки и вывела там мышат. Папа дрожал и повизгивал. Когда мы столпились вокруг, мышка-мать не убегала, и вокруг нее копошились крохотные, как ноготь моего мизинца, голые розовые комочки. А папу стошнило.

Навещая нас, он всякий раз строго допытывался, как учусь, как успехи, а главное, не расту ли упрямой. Строгая и раздражительная тетя Аня уверяла, что упрямей моей балды она не встречала. Папа огорчался до слез.

Школьные успехи были так себе: наступала разруха, голод, неустройство, школы не отапливались, работали с перебоями. Шли бои за город. Однажды, например, вернувшись из советской трудовой школы, на утро я очутилась в гимназии: за ночь белые взяли город, он перешел на «старый режим». На уроки закона Божия явился батюшка, на доске писали с твердыми знаками и ятями. Через несколько недель опять «Советская трудовая». А потом и всякие школы закрылись: началась эпидемия тифа, школьные здания стали госпиталями.

Прибежала как-то в госпиталь навестить дядю Гусейна, он был там главврачом. Иду по коридору, а под подошвами что-то потрескивает. «Это вши» — равнодушно сказала сестра милосердия Катюша. А дядя, издали увидев мою фигурку, закричал со страхом: «Уходи отсюда немедленно». И во дворе внимательно осмотрел мою одежду: не набралась ли тифозных вшей.

При красных посадили в тюрьму дядю Ваню, офицера. Я носила ему передачи, меня как ребенка пропускали внутрь тюремного барака, битком набитого офицерами. Там впервые увидела я деревянные двухэтажные нары (на таких же, 28 лет спустя, станет протекать и моя жизнь). У дяди в тюрьме тоже кишели вши. Он заворачивал грязное белье в несколько газет, и дома мама, не разворачивая, бросала пакет прямо в кипящий котел. В офицерской среде вшей называли «блондинками».

А дядя Ваня мог бы убежать! Он вышел вечером ставни закрыть и разговорился с соседом. Подъехали сани с красноармейцами. Дядя сообразил: за ним! И укрылся у соседей. После обыска и отъезда экспедиции, передали мы ему одежду, и он скрывался. Узнал, что уже не расстреливают, пошел на офицерскую регистрацию и угодил в тюрьму. Позднее попал в Орловский централ и погиб от чахотки. Веселый, кудрявый, разноглазый мой дядя Ваня!

Мне жаль дядю Ваню, страшно за Сережу и Васеньку, бывших вольноопределяющихся и тоже опасавшихся «возмездия», хотя они и работают теперь в советских учреждениях. Почему мой обожаемый папочка, о котором дома теперь вспоминают со злобой, находится в стане тех, кто преследует дядю Ваню?

Позже, когда я вырасту и папа вернется в этот городок в ипостаси «ответственного работника», я с юношеской жестокостью уйду от матери к нему и его жене, покину эту семью, «пошехонские» традиции которой станут мне ненавистны. Ненавистен станет и дом, которому семья приносит столько жертв. Тот трагический бунт закончится только с повзрослением. Понимание примирит меня и с несчастной матерью. Все это случится потом, а в те годы я люблю их всех, и мамочку дорогую и дядей, но папу до пронзительности остро, и особенно потому, что родственники грубо при мне его обвиняют. В чем?!

Отец помогал семье не только материально. Дяде Ване он помочь не смог — был в отсутствии. Но имя папино оберегало нашу (мамину) «офицерскую семью» от реквизиций и обысков. Благодаря папе, сохранили и дом. Обысками же нас замучили, искали «офицерское оружие».

Однажды произошла «конфузия». Во время обыска молодой комиссар, выпускник ставропольской гимназии, отобрал в узел много женских вещей, даже «реквизировал» духи. У нас знали, что он только что женился на некой знакомой барышне Олечке. Читая протокол обыска, мама просит его кланяться Олечке. Опешил молодой человек: «Откуда вы ее знаете?» В разговоре выяснилось, что мать — жена красного комиссара, ему знакомого, он даже сходство у меня с отцом установил. До слез сконфуженный, парень ушел, не коснувшись узла с вещами, «реквизированными» для Олечки. Маме даже руку поцеловал. Жил он в городе долго, и заметила мама: при встрече с нею переходил на другую сторону улицы. Злорадствовали у нас по этому поводу ужасно!