привычной среды, Она легко бы пошла и за того.

Влюбленность наступила потом. Любование друг другом. «Какая ты стала хорошенькая, когда покраснела», — говорил Он. Или: «Как чудесно ты сегодня хохотала в кино». А она любовалась его лицом, пока Он спал — оно было такое успокоенное, ясное, шелковисты были широкие брови, на бледном лице румянец был какой-то «девичий». А открывал глаза — будто вспархивали веером длинных ресниц голубые бабочки… Влюбленность. Обоюдная.

Официально они до августа о браке не объявляли, хотя жили вместе. Она носила девичью фамилию, которую в предыдущих браках не меняла.

Немного смущала обоих «плохая примета»: первое апреля — вечер их первого и внезапного сближения — обманный день.

В день его именин, 21 августа, они созвали гостей. Для военного времени это был «пир» — пирог с мясом, чахохбили. Редактор с женою подарили торт.

Гости поняли эти «именины» как свадьбу, хотя и намека на это не было сделано. «Что-то вино горьковатое», — сказал кто-то, и другие закричали: «Да! Да!» — Она расстроилась — ведь достали с трудом, — позабыв об обычае так приветствовать новобрачных. И когда Он потянулся к ней с поцелуем — поняла: это их свадьба. С того дня Она носила его фамилию, такую знакомую и дорогую с детства (Юра!).

В тот день к скверной первоапрельской шутке присоединилась, будто зловеще напоминая о ней, новая плохая примета: открывая шампанское, Он до крови порезал палец. «Плохая примета», — подумала Она, унимая ему кровь. То же подумали и гости.

Потом они провожали гостей по уснувшим, залитым лунным светом улицам. А улицы южных городов — это аллеи. Уличный асфальт блестел и сверкал под луною как река.

Проводив, они целовались лирической этой ночью у памятника Долгорукому и оба переполнены были влюбленностью и обсуждали, не обвенчаться ли им теперь же в церкви, но решили отложить венчание до возвращения домой, чтобы обряд свершил его отец.

«Плохая примета» в их медовый месяц просовывала мерзкий нос и в дальнейшей их совместной жизни. Часто ссорились. Обманное первое апреля и кровопускание во время свадьбы как бы стало предупреждением дальнейших событий совместной жизни. И хотя они условились датой своего соединения считать не обманное первое апреля, а день их «именинной свадьбы» — 21 августа, все-таки обмануть судьбу никак не удавалось.

Вскоре после августовских «именин» Отдел пропаганды дал отпуска нескольким сотрудникам, в том числе и ей, и отправил их в Евпаторию. Он остался в Семфирополе делать газету, Она уехала к любимому морю, в знакомую Евпаторию, где в юности, больная спондилитом, три года подряд проводила лето в костнотуберкулезном санатории «Таласа». Евпатория снова предстала как горячий подсолнух на низменном побережье, но… Набережная, где прежде по вечерам под музыку гуляли нарядные люди, была пустынной, санатории (и «Таласа») лежали в развалинах после десанта. Побережье было сплошь минировано, кроме отдельных узких огороженных участков, где купаться было безопасно. Отпускников поселили на окраине, рядом с Майнаками в большом саду, видимо, прежде принадлежавшему совхозу, с разбросанными в нем летними домиками-павильонами. В одном из них, отдельно от всех, поселилась Она. Вокруг был абрикосовый, теперь ничей, сад и бахчи… Ветви гнулись до земли от тяжести уже созревших оранжевых как солнце персиков, огромных — с кулак… На бахче лежали мощные плети с тоже огромными фиолетовыми баклажанами. Жителей не было видно, но порою, пугая, между деревьями мелькали немцы в касках и с оружием — проводили какие-то учения.

Совсем рядом с садом и морем серебром сверкало Майнакское целебное рапное озеро — болото, перенасыщенное солями, в виде неглубоких многочисленных луж, в них кишели какие-то красноватые червячки.

Она была уже беременна, но еще не знала этого — «аменорея военного времени» не дала этого ощутить — и, памятуя о былом спондилите, ложилась ничком в горячие целебные лужи и подолгу лежала, следя за облаками, сверху обжигаемая солнцем. Лежала подолгу, без обращения к врачам, конечно. На обратном пути ее впервые стошнило, показалась кровь. Доктор уже в городе диагностировал беременность.

Из Евпаторийского сада привезла ему огромную ветку персикового дерева, сломанную прямо с золотыми солнышками плодов. Встретил Он ее ревниво угрюмо, но Она была больна, температурила, и приглашенный врач взял ее в свою частную больницу «на сохранение плода» — ибо оба они хотели ребенка. «Я — мать», — с гордостью и страхом (ей было ЗЗ года) говорила друзьям. Он стал заботлив, навещая ее. Кровотечение остановилось, температура упала. Доктор предупредил: если снова начнет кровить, никому не позволяйте Вас смотреть, кроме меня. Но он был в театре, когда снова хлынула кровь, и помощник доктора — молоденький паренек, может быть, и не врач даже, — заявил, что хотя главврач и отсутствует, необходимо срочное вмешательство, иначе неизбежен смертельный исход. И вмешался так неумело, что, когда наступил момент эвакуации из Крыма, ее увозили в лежачем состоянии, и в Херсоне врач — знакомый ставрополец Шульц — извлек из нее остатки того, что могло стать их ребенком. Его рядом не было, ее увезли на носилках, Он остался пока в Семфирополе. Это была их первая долгая беспокойная разлука.

Так впервые сработала плохая примета их медового месяца.

А было назначено им жить! Он приехал в Херсонскую больницу вечером, уже жданной, уже родной. В штатском похожий на уездного партийного работника. Хотел — было сразу взять ее из больницы на квартиру, которую уже нашел для них обоих, но было поздно, темно, отложили на завтрашнее утро. Ночью Херсон бомбили самолеты, и, придя за нею утром, Он сказал, что в домик, где Он нашел комнату для них, ночью попала бомба и все его обитатели погибли…

Скоро они с редакцией переехали в Николаев.

Много воды утекло с той поры уже неотрывного друг от друга счастья. И вот, спустя годы, снова «плохая примета» ворвалась в их вновь обретенную близость.

Наступил десятый день свиданки. Надо было уезжать. Они уже договорились: будут хлопотать оба об отмене второй «незаконной» судимости. Она приедет к нему в Воркуту. Его глаза обрезались мукой. Она была полна надежд на будущее. Вещи были уложены. Все деловое, житейское оговорено.

Вдруг им объявили, что срок их свиданки продлен на сутки. Причину не объяснили. Утром их недоумение разрешил внезапно и без стука вошедший в их комнату офицер НКВД. Она еще лежала под одеялом, Он встал рано, чтобы успеть на утреннюю поверку в зону.

Чужой офицер распахнул дверь, как дома. Его длинный нос, как ей показалось, шевелился, будто что-то вынюхивая. Тусклыми глазами пошарил по комнате, без малейшего смущения.

— Водка есть? — спросил вкрадчиво. Приезжавшие к зекам-казакам родные почти всегда привозили строго запрещенную водку. Оба замерли сперва, но при таком вопросе рассмеялись.

— Вот наша водка! — иронично сказал Он и указал на пачку книг — новинок литературы, привезенных ею для него. Они лежали отдельно: ему следовало провести их через «лагерную цензуру».

С момента ее приезда к ним не заходил никто, только накануне нелегально забежал казак — «посмотреть на жену» и попросить ее отправить «через волю», без лагерной цензуры письмо домой. Казаку она не могла понравиться: худая, «без пазушки», да еще и нос «восточный» — не еврейка ли? И водки не привезла! Письмо родным у него взяла. Оно лежало отдельно возле пачки книг, чтобы при выходе спрятать его от «шмона» в валенке. Офицер схватил письмо, лежавшее рядом с книгами. «Ах, вот что у вас вместо водки!» — злорадно прошептал «начальничек». — «Ваш паспорт!» — обратился к ней. Неловкость ее положения, раздетой под одеялом, он как бы не замечал. Муж, сразу померкнув лицом, подал ее паспорт. А в паспорте была её девичья фамилия — имела глупость записаться так во время репатриации.

— Так кто вы ему? Жена или квартирантка? — спросил, нагло улыбаясь. Но еще хуже: в паспорте была записана статья 39, по которой Она, как заключенная по 58 (политической) статье, не имела права проживать в крупных и столичных городах страны.

— Ага, вы тоже были в заключении! Справка об освобождении есть? — Пришлось показать и справку. Он наглел:

— Откройте-ка чемодан!