еще шутка, простая солдатская шутка. Иногда в строю кто-нибудь скажет с досадой: «Эх, жмет нынче сапог что-то…» Понимай иначе. Одолел парня страх, смерть страшна стала. Играет сердце с опасностью, бросает ей навстречу эту досаду на сапог. По колонне, как живой огонек, бежит смех, негромкий, взволнованный, но все же смех, и цветут лица бойцов короткой мужской улыбкой.

Пули просвистели над нами. Это было уже вблизи Беш-Тентяка. Вместе с пулями прилетели и связные:

— Передовую заставу и фланговые дозоры обстреляли басмачи!

В конном строю атаковать укрепленный кишлак было бессмысленно. Предстоял пеший бой.

Начальник штаба быстро узел коноводов и лошадей в безопасное место. Отошли под укрытие, в резерв, и два эскадрона. Бригада приготовилась к атаке.

В последний момент неожиданно заболел командир 4-го эскадрона 1-го полка, и я решил назначить на его место бойца Горбатова. Того самого Горбатова, что именовался в бригаде Карпом и Карповым за свою страсть к рыбной ловле. Ни увлечение удочкой, ни большая русая борода, как у дядьки Черномора, ни заиканне, ни, наконец, маленький рост не мешали Горбатову быть хорошим кавалеристом и храбрым человеком. Уже не раз я прибегал в критический момент к его помощи, когда в 4-м эскадроне оголялось место командира. И всегда «Карп Карпов» с честью справлялся с этой ролью в условиях боя. Ему бы вообще полагалось стоять во главе эскадрона, но вот бела — не знал Горбатов грамоты, не мог ни приказа прочесть, ни составить рапорт. В бумажных делах ему пособлял рядовой Миша Оракулов, он же и расписывался за командира. Одолеть грамоту было нетрудно, однако на подобные предложения Карпов обычно отвечал: «Не время. Опосля как-нибудь». «Так тебя бы с грамотой командиром поставили», — резонно замечали товарищи. «Тоже не обязательно, — отпарировал Горбатов. — Не всякому ходить в командирах. А ежели когда пособить, так не отказываюсь…»

Тщеславие в его душе не уживалось. Он легко менял все почести командира на скромное удовольствие посидеть часок-другой у тихой заводи в ожидании клева. Оттого, видно, и за букварь не брался — жаль было расставаться с удочкой. С таким же упорством отстаивал Горбатов и свою длиннющую бороду. «Сбрей ты ее, мешает ведь», — увещевали бойцы Карпова, А он отвечал: «Кому мешает, тот пущай и бреет. А мне ничего пока».

Вот этого Горбатова я поставил в последнюю минуту перед боем командиром, и он, выслушав приказ, кивнул, дескать слушаюсь, все в порядке. Не мешкая, вместе с 3-м эскадроном новый комэск рассыпал ребят для наступления цепью и сам, пригибаясь, побежал вперед.

Левый фланг занял своими тремя эскадронами командир 2-го Интернационального полка Миклаш Врабец,

В центре пошли курсанты учебной роты. Особое задание получил Никита Ярошенко. Ему надо было обойти Беш-Тентяк и связать басмаческие отряды, стоящие против нашего левого фланга. Задача была трудной, но Никита мог ее решить. В бригаде он считался одним из лучших в рубке п джигитовке. Выл смел до самозабвения. Его первого из наших младших командиров Михаил Васильевич Фрунзе наградил орденом Красного Знамени. А тогда это был единственный орден революции, и представляли к нему лишь за большие подвиги — редко у кого горело на груди алое пятнышко. Орденоносцы были славой и гордостью наших полков. Все трудное, суровое, опасное ложилось на их плечи, и они не робели, не роняли чести Красного Знамени. Ярошенко был еще и коммунистом.

В пламенный семнадцатый год он вступил в партию и с первого же дня окунулся в борьбу. Право называться большевиком утверждал с оружием в руках, громя контрреволюционные банды. Никите Ярошенко принадлежала скромная, но по тому времени важная заслуга — с группой коммунистов он организовал Скобелевский партизанский отряд и в его рядах бился против басмачей.

Когда я отдавал приказ командиру 1-го эскадрона, то, конечно, не вспоминал и не перечислял заслуг Ярошенко.

В такие минуты все, что знаешь о человеке, выливается в чувстве. И оно руководит порывом. Тут вера в друга, в бойца, командира.

— Выполняй приказ!

— Есть выполнять!

Он еще улыбнулся мне, словно сказал: «Не беспокойся. Не впервой нам такое дело».

Пулеметные взводы сняли свои тяжелые «максимы» с вьючных седел и приготовились к бою.

Огонь со стороны противника усилился. Пуль басмачи не жалели. В этом они были много щедрее нас — с первого дня воины англичане хорошо снабжали боеприпасами своих наемников. Невольно пробуждалась зависть — нам бы столько патронов! Но, как говорят, по одежке протягивай ножки, умей воевать тем, что есть.

Во всей бригаде мы трое — военком Филиппов, Павел Богомолов и я — остались еще в седлах. Теперь и нам пришлось спешиться. Сплошной ливень пуль хлынул навстречу наступающей бригаде — уцелеть в такой перестрелке было мудрено.

Бой разгорался. На беспорядочную ружейную пальбу басмачей наши бойцы отвечали дружными залпами. Били по видимой цели и наносили урон противнику, несмотря па то, что люди Курширмата прятались за дувалами, деревьями, полуразрушенными домами.

Едва только оживилась перестрелка и бой стал напряженным, как на командный пункт прискакал знаменосец 1-го полка Рахматулла Абдуллаев со своими ассистентами. Он был возбужден. В глазах негодование, обида.

— Товарищ командир, разрешите доложить, — торопливо проговорил он. — Что такое, опять нас со знаменем в резерв посылают. Позвольте передать знамя, пойду в строй.

Негодование и обида были понятны мне. Какой боец, настоящий боец, согласится уйти с поля боя, когда его товарищи, опаленные огнем. Идут в наступление. Внутренне я гордился молодым знаменосцем, любовался им — лицо горит, твердая, сильная рука держит знамя, а оно вьется алым бархатом на ветру. И весь он в порыве. Только скажи: «Рахматулла, в цепь!» — и он с винтовкой бросится в строй идущих товарищей. Но я не сказал этого, не имел права. Я строго скомандовал:

— Отделение, из-под обстрела налево кругом, рысью марш!

Рахматулла подчинился. Он умел быть исполнительным и, когда надо, подавлял в себе противоречивое чувство. Мы его считали старым фронтовиком и строевиком. В числе многих ферганцев он был мобилизован на тыловые работы в 1916 году и рыл окопы под Двинском. Хотя ему и не пришлось тогда держать в руках винтовку, но войну он прошел и испытал на себе ее суровую тягость. Не только испытал, понял, что старые порядки не вечны и их надо изменить. Революция пришлась по душе Рахматулле Абдуллаеву. Вернувшись в конце 1918 года домой, он вступил добровольцем в Кокандскую партийную дружину. Ему доверили знамя отряда. Знаменосцем Абдуллаев стал и в 1-м Ферганском кавалерийском полку. Нес он его в смену с бойцом 1-го эскадрона Ожередовым.

Знамя, полоща в синем небе багряный бархат, не спеша, словно нехотя, поплыло назад, за цепи, в тыл.

Раннее утро, пронизанное синеватой дымкой, поднялось над Беш-Тентяком. Солнце пало розовыми лучами на некошеные хлеба, высокие заросли кукурузы, густые кишлачные сады, растворило туман, таившийся в зелени, и все вокруг разом вспыхнуло ярким светом. В такое утро хорошо встречать тишину, идти садами, полем, мыть ноги в прохладной кристальной росе, радоваться тому, что живешь и видишь жизнь рядом с собой. И вдруг — стон…

Мимо нас пронесли первых раненых. Два молоденьких курсанта упали в цепи, сбитые басмаческими пулями. Для одного из них это был первый бой и, может быть, последний. Ранение оказалось тяжелым. Я послал ребят, несших на руках товарищей, в тыл к коноводам. Там бригадный врач Чеишвили организовал санитарный пункт.

Как всегда, страдание или смерть товарищей пробуждают жажду мести. Настойчиво, зло застучали два курсантских ручных пулемета. Они били по балахане, в которой укрылись басмачи. Курсантов поддержали вытянутые в цепь шесть «максимов». Их полнозвучный уверенный рокот перекрыл нервную дробь «кольтов». Балахана была буквально изрешечена, и все живое в ней перестало существовать.

Огонь курширматовских молодчиков не смог остановить нас. Все ближе и ближе красноармейские цепи подбирались к кишлаку. Они угрожали басмаческим заставам, гнездившимся на окраине. Чтобы отбросить нас, противник несколько раз переходил в контратаку. С криком «ур-ур!» джигиты выбегали из