закрытыми погрузочными площадками, потом по еще одному крытому проходу вернулся к узкой пристани на берегу канала.

Люди глядели мимо него, озабоченные только своими проблемами. Как всегда в Лаймхаусе.

За пристанью, у стены фабрики, в нише, через которую пролегала ржавая труба, он нашел то, что искал, — железные ступени, встроенные в кирпичную кладку.

Сдвинув на поясницу сумку, висевшую на плече, он начал медленно подниматься, тщательно ощупывая ногой каждую ступеньку, прежде чем встать на нее всем своим весом.

Сегодня утром, вернувшись из Скотланд-Ярда, он получил письмо от Изабель и прочитал: «Ты передумаешь. Мы созданы друг для друга; я знала это с нашей первой встречи, десять лет назад. Я буду ждать. Столько, сколько понадобится».

Какое-то время он сидел, рассеяно гладя шрам у себя на щеке. Потом написал короткий ответ: «Не жди. Живи своей жизнью».

Это было жестоко, но он знал по закону медицины: быстрый и чистый разрез быстрее заживает.

Он поднимался до тех пор, пока не оказался на самой верхней площадке лестницы, перелез через парапет и сел перевести дыхание. На плоской крыше он увидел два длинных стеклянных купола, растрескавшихся и черных от сажи. В центре крыши в воздух тянулись восемь дымовых труб. Ему была нужна третья с восточной стороны.

Бёртон осторожно шел по крыше, заваленной обломками, избегая ступать на те места, где она провисла, пока не оказался рядом с ближайшим стеклянным куполом. Потом он начал пробираться вдоль края до нужной дымовой трубы.

Вдоль трубы поднимались железные ступени, ведущие на вершину. Бёртон снова полез вверх — под ним раскинулась широкая панорама Лондона.

Дул холодный ветер, развевая его одежду, но, благодаря терможилету, холодно ему не было.

Наконец он остановился, ухватился за ступеньку и замер, отдыхая.

Он взобрался на середину трубы и, несмотря на грязную проволоку и колонны дыма, увидел великолепный купол собора Святого Павла. Между ним и собором перемещались несколько пятен: это были винтостулья и лебеди — два разных вида воздушного транспорта, обязанные своим изобретением двум крупным фракциям технологистов, а именно инженерам и евгеникам.

Бёртон вздохнул. Практическое применение этих технологий давалось ему с трудом. Что поделать, возраст уже не тот. Если бы он сумел воспользоваться лебедями, как Джон Спик во время второй экспедиции, с ним не случилось бы таких неприятностей.

Он продолжил подъем, мысленно благодаря судьбу за то, что не боится высоты.

Через несколько минут он добрался до самого верха и уселся на трубу верхом, перекинув ноги через края. Ветер подул сильнее, но, зацепившись одной ногой за ступеньку и крепко сжав кирпичную трубу коленями, знаменитый исследователь чувствовал себя в относительной безопасности.

Он заметил, что в темноту дымохода спускается еще одна лестница.

Бёртон подтащил к себе сумку, открыл ее, вынул блокнот и начал что-то читать в нем.

Так он сидел минут десять, четко выделяясь на фоне разорванных облаков и клочков голубого неба, на высоте триста пятьдесят футов над землей, с блокнотом в руке. Суровые морщины человека, привыкшего мыслить, прорезали его благородный лоб, жесткие челюсти были плотно сжаты, одежда развевалась на ветру.

Внезапно из трубы послышался осторожный шорох, заскрипели ступеньки.

Бёртон услышал эти звуки, но никак не отреагировал.

Шипение сажи.

Шарканье сапог по железу.

Несколько мгновений тишины.

Потом тихий свистящий голос:

— Что вы читаете?

Бёртон, не отрывая глаз от блокнота, ответил:

— Это мой перевод «Бехаристана», подражания «Гулистану» Саади, знаменитого персидского поэта. «Бехаристан» написан в стихах и прозе и повествует об этике и образовании; там много притч, афоризмов и правдивых историй.

— И кто автор? — прошипел голос.

— Нуреддин Абдеррахман, Свет Религии, слуга Аллаха. Считается, что он родился в 1414 году в местечке Джам, около Герата, столицы Хорасана, и принял слово «Джами» как тахаллус, или поэтический псевдоним. Согласно общепринятому мнению, он последний из великих персидских писателей.

— Я хочу его почитать, — сказал голос из темноты.

— Берите, — ответил Бёртон. — У меня с собой и другие книги. — Он похлопал по сумке.

— Какие?

— Те, что я сам написал: «Гоа и Голубые горы», «Синд, или Несчастливая долина», «Отчет о моем путешествии в Эль-Медину и Мекку».

— Вы писатель?

— Да, помимо всего прочего.

— Индус?

— Нет, я переоделся, чтобы мне не мешали.

— Лаймхаус — опасное место.

— Знаю.

Долгая пауза, потом голос из глубины спросил:

— Что вы хотите за эти книги?

— Помощи.

— В чем?

— Несколько часов назад в Уоппинге я видел, как похожая на волка тварь схватила мальчика прямо на улице. Я знаю, что это не первая жертва, и все пропавшие мальчики — трубочисты.

Опять долгая пауза.

Бёртон закрыл блокнот, положил в мешок и стал опускать его на ремне в темноту.

Небольшая морщинистая рука, бледная до голубизны, высунулась из темноты дымохода и взяла мешок. Снизу послышался вздох.

— Книги ваши в любом случае, — предупредил Бёртон.

— Спасибо. Да, Лига трубочистов подверглась нападениям, и мы не знаем, почему.

— Сколько мальчиков похищено?

— Двадцать восемь.

Бёртон присвистнул.

— Ого!

— Все вернулись, кроме девяти. Девять пропали. Вообще-то десять, если считать самого последнего, Обри Бакстера, которого забрали у вас на глазах.

— Это те, которые пропали последними?

— Нет. Большинство вернулись. Некоторые пропали.

— А те, кто вернулся… что они рассказали?

— Они ничего не помнят.

— Как? Совсем ничего?

— Они не помнят даже волков. Но кое-что есть.

— Что?

— У них у всех появилась метка на лбу, между глазами, у переносицы.

— Метка?

— Ну, маленькая точка, как от булавочного укола.

— Как от укола шприца?

— Не берусь точно сказать, думаю, да.

— Можете устроить мне встречу с одним из мальчиков?