отдает мне Вериньку… Но к чему же такая нелепая шутка?.. Ах! это была ужасная истина!

'Где теперь ваш будущий зять?' — спросил я, сам не зная для чего.

'Уехал, братец, вчера для устройства дел, принятия наследства и прочего и воротится уже зимою'.

'Через полгода?'

'Да'.

'И дочь ваша воротится от тетушки через полгода?'

'Да; но что ты вдруг побледнел?'

'Следственно, их останется тогда только обвенчать?'

'Нет! еще дело так далеко не дошло!'

'Как же! Ведь вы согласны?'

'Охотно; но Веринька что-то…'

'Ангел-Веринька! Скажите ради бога: она отказала?'

'Нет, не отказала… Но что ты опять покраснел, брат Аркадий? И к чему приплел ты имя ангела к Вериньке? Э-э! любезный Аркадий, что все это значит? Неужели…'

'Веринька ваша еще свободна?'

'Да, потому что я не добился от нее ответа. Девичий ответ обыкновенно бывает — слезы! Но она не отказала — она просила только меня отсрочить; а потом умоляла отпустить ее к тетке. Так жених — без решения, с одним моим словом, что я согласен, но принуждать моей дочери не стану — уехал, и дело отложено'.

'Итак, она не согласна? А вы не станете ее принуждать, почтенный, добродетельный человек?' — вскричал я, вскочив с своего места.

'Избави меня бог!'

'Вы отдадите дочь вашу человеку, который ее любит, которого она сама любит, с которым она будет счастлива, блаженна?' — продолжал я, крепко обняв старика.

Едва освободившись от моих объятий, старик принял угрюмый вид.

'Во-первых, так по-чертовски не обнимают добрых людей, а во-вторых, что это такое значит, брат Аркадий? Или и ты в женихи себя ладишь Вериньке?'

Я окаменел и старался разгадать по выражению голоса, что такое хочет сказать старик?

'Любезный! — продолжал он. — Мы люди старые; этой любовной вашей дребедени не знаем. Что ты наговорил мне о счастье, о любви, о чем еще… Аркадий, брат! я этого не замечал прежде — это нехорошо, нехорошо!'

'Итак, всякому позволяется любить Вериньку вашу, только не мне?'

'Любить всякому?.. Она ничего не знает обо всем этом вздоре?'

Я молчал.

'Знает? Это нехорошо! — сердито вскричал старик. — Помнишь ли ты анекдот в 'Письмовнике', что один кавалер спрашивал у девушки: 'Как, сударыня, пройти к вашей спальне?' — 'Через церковь', — отвечала она'.

Негодование овладело мною. Я с жаром начал говорить о несправедливости низкого подозрения, о том, что любовь моя была чистое, святое чувство; но я не мог сказать старику, будто Веринька не знала о моей любви… Ах! она слишком знала о ней!

'И ты ей признался, чай, по-рыцарски, по-картинному, на коленях?'

'Нет! я молчал!'

'Как же она могла знать все эти пустяки, когда ты посылал к ней посла немого с грамотою неписаною? Вот я, например: ты не говорил, и я совсем этого не заметил. Мало ли вас увивалось вокруг Вериньки. Правда, ведь девушки иногда объясняются без слов, как-то глазами… Неужели это было причиною ее слез, ее отказа, ее отъезда? Глупо! Для чего она мне об этом не говорила!'

'Что же вы сделали бы, если б она сказала?'

'Я отвечал бы ей… — Старик сердито ходил по комнате. — Тогда бы я подумал, что говорить; а теперь, как ничего не сказано, так мне и говорить нечего'.

'Но я вам говорю теперь это'.

'То есть что Веринька тебя любит?'

Боже! мысль, в которой несколько лет не смел я отдать сам себе тайного отчета, — он сжал эту мысль, объемлющую все мое бытие, в один вопрос и сказал ее в виде допросного пункта, тремя холодными словами…

'Да говорите же, Аркадий Иванович! Тут уж молчать не время'.

'Не знаю!' — промолвил я, едва не задыхаясь от горести.

'Ну, так дело-то, видно, все пустяки: обыкновенное глазенье молодежи друг на друга. Я так и надеялся на тебя, любезный Аркадий, что ты честный человек, что ты истинный друг мой. Женщины народ слабый; мужчины должны беречь их'.

'Я посвящу всю жизнь мою на то, чтобы беречь ее!'

'Да говори же толком, чего ты от меня хочешь?'

'Отдайте мне Вериньку!' — вскричал я, едва держась на ногах.

Старик молча сел на диван и уперся ногтем в зубы.

'Отец мой!'

'Я, сударь, вам, во-первых, не отец, а во-вторых — дайте мне подумать'.

'Подумайте!' — сказал я и пошел вон, сам не зная куда. Я не показал признаков сумасшествия перед отцом Вериньки — но видите, каков я теперь! А этому уже прошло три дня! Не спрашивайте у меня ничего: ни о том, что было со мною в эти три дня, ни о том, что я предпринимаю в будущем!

Аркадий кончил свое повествование. Я ничего не советовал ему, но притворился любопытствующим узнать разные подробности о благодетеле его, об училище живописи, об иконописании, увлек его в посторонний разговор, стал с ним читать. Семен Иваныч поглядывал в дверь с радостною улыбкою, видя, что мы разговариваем спокойно. Я ушел, когда уже было утро. С несчастными надобно обходиться как с больными, а Аркадий был истинно несчастлив.

На другой день, едва проснулся Аркадий, я был уже у него с наемного коляскою и предложил ему ехать верст за тридцать от Петербурга. Это казалось ему неприятно, но он промолчал и согласился. Я не давал ему покоя, ничего не спрашивал у него, видел, о чем хотелось ему говорить, и удалял этот разговор. Мы проездили сутки двои; я уговорил его потом ехать со мною на финляндские каменоломни.

Грустно, больно было мне смотреть на Аркадия во все это время, тем более что я не понимал еще и сам, как пособить ему. Но первый перелом его душевной скорби прошел. Когда мы воротились в Петербург, Аркадий сам предложил мне лекарство для больной души его.

Велик запас жизни, дарованный провидением человеку! На утлой доске выплывает человек с развалившегося, избитого волнами корабля к бесплодному утесу; неделю живет потом на этом утесе, голой скале, которую едва не заливают волны разъяренного моря, едва не сокрушают удары буйных валов, живет под свистом бурь, огнем молний и — уцеливает! Небо прояснивается, волны утихают, голод и жажда томят, но не умерщвляют его, и надежда не перестает гнездиться в сердце страдальца! И наконец она спасает его! Так и в нравственном мире.

— Почтенный друг мой! — сказал мне Аркадий, когда мы по приезде нашем отдыхали вечером в его мастерской. — Чем могу изъявить вам благодарность мою? Неужели вы думаете, я не вижу, не понимаю ничего, что вы для меня делаете?

Я пожал ему руку.

— Я заплачу вам тем, что к стараниям вашим спасти меня сам приложу все старания. Будь что будет! Назначено ли мне, в самом деле, проявить что-нибудь в будущем или ничтожно погибнуть — будь что будет! Всего более страшит меня какое-то мрачное предчувствие — и я верю ему: ничтожество — мой удел на земле! Гордые мечты мои погаснут бесплодно, великие думы мои убьет безжалостная судьба. Она зарежет меня перочинным ножиком, а не убьет громом! Но я погибну тогда только, когда истощу все силы в борьбе с нею. Вот вам моя рука и клятва!

— Принимаю ее, Аркадий, и даю тебе мою клятву: все, что от меня зависит, употребить для твоего спасения! Ты не знаешь себе цены, душа сильная!