снежинки. Растаяв, они стекали по щекам, как слезы. Перед ним шла Ольга. Вдруг она покачнулась, и он быстро протянул руку и поддержал ее за локоть. Он показался ему тоненьким и хрупким, как крыло воробья.

— Убрать руки! — заорал Бабицкий.

Йене пробормотал вполголоса:

— Когда-нибудь, Бабицкий, обещаю, я прикоснусь к тебе.

— Йене, — прошептала, не поворачивая головы, Ольга, прикрыв рот рукой в перчатке. — Не надо. Мерзавец не стоит того.

Он не рассказал ей, что большой человек, застреленный вчера во дворе тюрьмы, был его другом. Что в золотые дни при царе они просиживали вместе ночи напролет в конюшнях Зимнего дворца, играя в карты, что они дрались из-за девушек, боролись на руках из-за лошадей. Что они перевязывали друг другу раны и спасали друг другу жизнь. Нет, об этом он не обмолвился ни словом. Он переставлял ноги на белом ковре, который скрадывал звуки, точно заключенные превратились в призраков. Прозрачных и безмолвных. В духов прошлого, которое ушло и которое уже не вернешь никогда. Как ему когда-то могло прийти в голову, что они смогут ожить в этом новом, советском мире? Наверное, он тогда лишился рассудка.

Датчанин поднял лицо навстречу падающему снегу и, щурясь, посмотрел вверх, за желтые огни тюремных фонарей, туда, где луна и звезды висели, закрытые черными тучами. Недосягаемые. Он подумал о дочери, которая тоже была недосягаема, и снова почувствовал боль в груди, которую, до того как начали приходить письма, он отключал простым усилием воли, едва та давала о себе знать. Но теперь она не уходила. Она застряла в нем, как будто кто-то приколотил ее гвоздем к сердцу да и оставил там ржаветь.

Йене был до того поглощен своими мыслями, что, когда железные ворота тюрьмы распахнулись, скрипнув массивными петлями, и впустили во двор еще не окрепший утренний уличный гул, он не обернулся. Писем больше не будет, в этом он не сомневался. Словно в тумане, он услышал бряцанье лошадиной сбруи, недовольное ворчание пекаря, жалующегося на холод, стук железных подносов, почувствовал соблазнительный запах свежеиспеченного хлеба. И все же ему не хотелось смотреть за пределы дворика для прогулок.

— Йене! — услышал он голос Ольги. — Смотри! — быстро прошептала она.

Он посмотрел сначала на нее, потом через ограждение и вдруг увидел девушку. Она держала на голове поднос с пирожками и шла к входу в здание. Йене лишь успел заметить высокую прямую спину да то, как она с кошачьей осторожностью ступала по снегу. Страшная шапка на голове. Вспышка огненных волос на воротнике.

Лида! Лида! Лида!

— Не останавливаться, заключенный Фриис! — прорычал кто- то из охранников.

И только сейчас он осознал, как двенадцать лет трудовых лагерей вышколили его язык. Крики его были безмолвными. Они прозвучали только в его голове.

— Пошел, Фриис!

И он пошел, стал переставлять по очереди ноги, делая вид, что ему это дается легко. Ольга опять обернулась и с тревогой посмотрела на него.

— Смотри, — снова шепнула она и быстро кивнула.

На этот раз ему не нужно было ничего говорить. На противоположной стороне двора, метрах в сорока, небольшая дверь, ведущая в здание тюрьмы, была открыта. Все его внимание устремилось к ней. И вдруг девушка появилась снова, с подносом в руке, которым размахивала с самым беззаботным видом, стройная и подвижная. Он узнал ее даже спустя все эти годы. Увидев нежное лицо в форме сердца, он едва не заплакал. Оно было бледным, лишь радом со ртом темнел свежий синяк, и губы… Такие же полные и чувственные, как у матери. Она держалась молодцом. Не бросила в его сторону ни взгляда.

Вместо этого улыбнулась охраннику, погладила лошадь, посмотрела на скамейку у стены, подошла к задку телеги и только тогда позволила себе медленно перевести взор на заключенных и на Йенса. Их глаза встретились. На какую-то крошечную долю секунды она замерла. Пока Йене смотрел на нее, что-то внутри него сломалось. Он едва не бросился к заграждению, выкрикивая ее имя, так ему захотелось почувствовать прикосновения ее пальцев, поцеловать ее юную щеку, узнать, какой разум скрывается за этими огромными лучезарными глазами.

Губы ее пошевелились, почти сложились в улыбку.

— Фриис! — заорал Бабицкий. — Сколько раз повторять? Не останавливаться!

Йене снова остановился. Неимоверным усилием воли он заставил себя пойти дальше, наблюдая вполоборота за дочерью, которая поставила на телегу пустой поднос, взяла полный и понесла к двери. Он попытался собраться с мыслями, но у него не получалось даже смотреть прямо. Глаза его наполнились слезами, грудная клетка, казалось, вот-вот взорвется из-за бешеного биения внутри. Но он не замечал этого. От ощущения счастья он утратил все остальные чувства.

— Йене.

С большим трудом ему удалось понять, откуда послышался голос.

— Йене, это я, Ольга.

Он оторвал взгляд от темного прямоугольника двери и посмотрел вперед. Ольга глядела на него через плечо, повернув голову.

— Это она? — беззвучно, одними губами спросила она. — Это Лида?

Мысли его как будто заклинило. Рассказывал ли он ей о дочери? Он так и не смог этого вспомнить. И он не решился кивнуть. Сделай он хотя бы один неверный шаг — то, что случилось сегодня, может уже никогда не повториться, и тогда дочь исчезнет навсегда. Прикусив язык, он промолчал. На его ресницы падали снежинки, ноги его послушно двигались по кругу, хотя не было ни одной секунды, чтобы они не рвались к сеточному ограждению.

В ожидании прошла целая вечность. Была прожита еще одна жизнь. Сердце билось о ребра, страх за Лиду кислотой жег рот и язык. Но когда она все-таки снова появилась, все это вмиг исчезло и осталось лишь ощущение безграничного счастья, которое теплом под кожей разлилось по всему телу. Когда Лида подошла к скамейке, железный поднос выскользнул из ее руки и упал на снег. С извиняющимся видом она присела, чтобы поднять его.

Движение ее руки было быстрее любого змеиного броска.