столешницы и дверные ручки кисточками, добывая отпечатки. Смирнов устал и ушел в кабинет, сел в любимое кресло. Мысли путались, а перед глазами стояла забрызганная кровью стена.
– Толик, ты здесь? – в кабинет вошла сухонькая старушка в темном, волосы собраны в пучок, на носу очки в металлической оправе. – Сиди, сиди. Может, чаю тебе заварить?
«Кто-то из бабушкиных подружек», – Смирнов отрицательно повертел головой. Очень знакомая, сто раз ее встречал, это точно, но не вспомнить ни имени, ни откуда она. Хотя, и так понятно, что соседка: узнала и пришла. Стоявший в горле сухой ком вдруг погорячел и раздулся кверху, в глаза, выдавив жгучие слезинки.
– Судьба такая, Толечка, – вздохнула старушка. – Надо справляться. Сколько власти он себе забрал, смотри-ка. А все с Леночки началось. Ты помнишь Леночку?
– Ммм, – выдавил Смирнов. Прямо сейчас он помнил только одну Леночку – Елену Малову, но вряд ли речь шла о ней.
– Надо вспомнить, – нравоучительно сказала гостья. – Надо! Ты и так слишком надолго все забыл. В секретере – в стенке секретер, знаешь? – возьмешь самодельный конверт из зеленого картона, там все. И держись, внучок. Удачи тебе.
– Спасибо… – недоумевающе пробормотал Смирнов. Теперь ему хотелось получше рассмотреть так хорошо проинформированную старушку, может, имя-фамилию вежливо узнать. Но пожилая женщина отошла к окну и с интересом рассматривала что-то во дворе.
– Голуби, – сказала она, – осень.
– Толь! – кто-то внезапно ударил следователя по плечу. Смирнов вздрогнул, повернулся. – Ты спишь, что ли? Не заболел?
Недоуменно моргнув на опера, Смирнов быстро посмотрел обратно, на окно. Никого.
– Слушай, ээ, Костин, а здесь была бабулька такая? – спросил как можно небрежнее, заодно зевнут и прикрыв ладонью рот.
Но опер на небрежность не купился, хотя и второй раз про «заболел» спрашивать не стал.
– Не было бабулек. Слушай, а как ты вообще здесь оказался?
– Ну, – Смирнов скорбно покачал головой, – убитая – моя бабушка.
– Бабушка?
Интонация у опера была очень неправильной, поэтому Смирнов встал и вышел в комнату с кровью.
В белом меловом контуре лежала смутно знакомая женщина лет сорока, темные короткие волосы, пунцовая помада, пятна крови на лице и кофте. Перерезанного горла было почти не видно. Следователь напряг мозговые извилины и внезапно выловил из них хоть какое-то настоящее воспоминание.
– Это Люба, дальняя родственница из Саратова. Или Саранска, путаю их. Она живет… жила здесь примерно с полгода, после того, как
Ага. Умерла, а сегодня пригласила в гости на чашку чая. Но этого никому знать не надо.
– Сегодня я заехал взять некоторые вещи и обнаружил ее убитой…
– А квартира кому досталась? – виновато поинтересовался опер, изо всех сил притворяясь, что не думает ничего плохого.
– Моим родителям, – возмущенно осадил его Смирнов. – Бабушка оформила дарственную еще при жизни. Так что – никаких инсинуаций!
– Что за вещи? – продолжал выспрашивать бестактный Костин.
– Фотографии, – уверенно ответил следователь. – Так я возьму?
Опер махнул рукой, но все же поперся за Смирновым и понаблюдал, как тот открыл секретер в одной из секций массивного книжного шкафа и достал склеенный из картона зеленый конверт. Он был сделан в форме плоской коробки, а закрывался просто на клапан. Смирнов открыл конверт и, не глядя, вытащил старую черно-белую фотографию. Костин грустно вздохнул.
– Дело ты будешь вести?
– Не думаю, – Смирнов не хотел. У него и так было много забот. – У меня уже есть сегодня один труп, пусть кому-нибудь другому дадут.
Только на лестнице он наконец-то смог посмотреть на фотографию, которую так и нес прижатой к шершавому боку конверта.
Маленький Толя Смирнов на фоне типичной дачной веранды, застекленной небольшими прямоугольниками в рамах из деревянных реек. За спиной росли кусты, над головой наверняка пели птицы, а рядом стояла девочка, удивительно похожая на маленькую Лену Малову.
У них действительно была дача где-то под Клином, но что с ней случилось, Смирнов не помнил. Просто однажды летом они туда больше не поехали. Родители ничего не объясняли, и Толя решил, что дачу продали. Ничего особенного: через несколько лет появилась другая, гораздо ближе к Москве, которую сто лет спустя перестроили в коттедж. Про первую, клинскую, все забыли.
Но именно там была сделана старая фотография, и именно туда приезжала на лето соседская блондиночка Лена. Не из Москвы – она точно жила не в Москве. Смирнов распахнул портфель, судорожно зашуршал бумагами. Тверь. Из Твери она приезжала. И Малова – из Твери.
Забытые, вычеркнутые события вставали из глубин памяти мутными призраками. Была там какая-то история, связанная с Леночкой. Заплаканные родители, дородная тетенька в милицейской форме, ее настойчивые вопросы. Пропала девочка, кажется. Потерялась в лесу. А его, Толика, почему допрашивали?
И опять беспричинная тревога нахлынула на него ледяной волной предчувствия и страха. Под Клином такие густые, дремучие леса. Там рано темнеет, там уже первые заморозки, стылая вода в речках, золотые русалки. Там случилось что-то, непонятно связанное с гибелью студентки Елены Маловой. Смирнов вздохнул. Надо было ехать, поднимать архивы, пока рабочий день не закончился.
После часа скитаний по пыльным коридорам, Смирнов получил вожделенную кремовую папку с веревочками и стул в так называемой комнате для работы.
То, что пропавшую девочку звали Леной Маловой, он уже знал. Как и то, что ее не нашли.
Про совпадение имени и фамилии он старался не думать, вчитывался в пожелтевшие страницы, искал. Постепенно факты из протоколов складывались в единую картину, и становилось понятно, какую роль в этом деле сыграл маленький Смирнов.
В конце дачного сезона Лена и Толя пошли погулять в лес. То ли кто-то надоумил, то ли сами решили собрать ягод-грибов, но к вечеру дети домой не вернулись. На следующий день недалеко от поселка нашли Толика – грязного, перепуганного, в слезах. На вопросы он не отвечал, молчал или плакал. Лену так и не нашли.
Кроме этих печальных, но простых сведений в деле было и кое-что оригинальное. Во-первых – и этот факт как раз стал причиной бесконечных вопросов тетеньки в форме – из коллекции Лениного дедушки пропал нож. Действительно необычный: длинный, но очень узкий, как заточка, с изящной, инкрустированной стеклянными кабошонами рукояткой. В деле был рисунок, и Смирнов вертел его то так, то этак, пытаясь что-то вспомнить. Ничего не получалось. Но интерес следователя к пропавшему ножу был понятен.
Второй странностью было заключение детского психиатра: Толя пережил сильнейшее потрясение. Заблудиться в лесу, потерять там подружку, бродить всю ночь, плача и зовя на помощь, или задремать под кустом, дрожа от страха и холода, – всего этого, по мнению специалиста, было недостаточно. Шок, который испытал мальчик, равнялся шоку от падения, например, кометы прямо ему на голову. Смирнов добросовестно порылся в памяти и пожал плечами: никакого шока он не помнил. Он вообще не помнил себя в этой истории.
Поэтому, перед тем как вернуть дело архивариусу, следователь аккуратно переписал адрес своей бывшей дачи на бумажку, неведомо как затесавшуюся в дело. Оборванную наискосок страницу из детской книжки.
На платформе было пустынно, только ветер гонял по сырому цементу желтые листья. Смирнов проводил взглядом электричку и огляделся.
Вечерело. Серый холодный туман подымался рваными клочьями из низин, полз по мокрым склонам холмов. Смирнов знал, помнил и эти холмы, и тропинки, и старые черные ели справа от дороги. Это была странная память – память тела, бегавших здесь детских ног, срывавших лопухи и шишки рук. Его тело, давно
