знает, как поведет себя раб-скамеечка, совсем утеряв чувства. Уж лучше переплатить. Тогда можно неторопливо вести с рабами разные беседы, спрашивать, например, кем они были в прежнем свободном мире. Правда, в этом каких-то особенных тайн нет. Черный, наверное, сидел на пальме и ел фрукты, а белый – обрабатывал посевы и задумывался над будущим. Никаких особенных тайн. Это в нашем мире все перепутано, как ветки деревьев радости и печали. Имея двух рабов, Хипподи можно мирно проводить время на площадке Большого храма, гулять по набережной. А еще мы критянина тебе отдадим. У критянина черные глаза, как оливки, поэтому за ним нужен особый присмотр: кто знает, не соответствует ли цвет души цвету глаз? Хотя почему у черного человека душа непременно черная?»

Листочек маленький, клейкий, неизвестно, с какого дерева.

Можно, конечно, спуститься вниз и войти в Пирамиду духов.

Там первичная тьма, в которой свет еще даже не создан. Осторожно ощупывая стволы деревьев, можно понять, наверное, какое из них ввергает в печаль, а какое веселит, – но вдруг во тьме закряхтит ночная пужанка? Даже свободные люди обмирают от ее кряхтения. Неизвестно, что ночная пужанка делает в вечной тьме, может, тьма ее и порождает, но кому вообще известно, что мы делаем в этом мире, все время умножаемом на четыре, и почему Хранитель бездны смотрит только в море?

«Я – вчера. Я знаю завтрашний день».

Хипподи радовался. Он сладко всем языком провел по клейкому листочку, чувствуя легкое электрическое покалывание, а потом осторожно налепил листок на камень в глубокой трещине, куда даже мохнатые не догадаются заглянуть, а зверям там делать нечего. Разве что рептилия или ночная мышь заберутся. Но зачем рептилии или ночной мыши радость или печаль? В их смутной жизни и без того все слишком смутно, и они никогда не знают, весело им или грустно.

Хипподи прислушался.

По тропинке явно взбирался человек.

Пахло крепким потом, больше ничем, значит, человек явился не с трирем.

Да и всех одежд на человеке было – тонкий плащ, который носят критяне. В такую жару проще взбираться по узким тропинкам в набедренной повязке и в головном платке, но этот забросил полу белого тонкого плаща за левое плечо и громко сопел от прилагаемых усилий. Он ничего не видел, не чувствовал, он только торопился. И, пропустив его, Хипподи угрожающе произнес: «Не оборачивайся! Молчи!»

Пришелец остановился: «Почему нельзя?»

«Если обернешься, я ударю тебя ножом».

«Разве мы встречались? Я тебя знаю?»

«Есть у тебя оружие?»

«Критский нож».

Хипподи нисколько не боялся пришельца.

Он даже спросил: «Ты любишь отвечать на вопросы?»

Пришелец ответил: «Нет».

«Тогда стой, где стоишь, – разрешил Хипподи. – Если обернешься, у тебя пропадет голос, отнимутся ноги, ты будешь проклят всеми богами, а великий бог Шамаш, Хранитель бездны, доведет тебя до полного разора и безумия, если у тебя есть что терять, и если у тебя есть ум».

«Ты – Хипподи», – произнес пришелец.

И обернулся. Поборол страх. И влажные его глаза блеснули: «Я обещал придти. И пришел. Но очень устал. Дашь мне лизнуть палец?»

«Лизни», – важно, но без жадности разрешил Хипподи.

Он видел, что критянин испуган, что он устал, и знал, что сейчас критянин отойдет.

Сейчас критянин отойдет от усталости и испуга, потому что дерево радости, в отличие от дерева печали, действует стремительно. Критянин шел к нему, к Хипподи, значит, белый порошок еллы доставлен и лежит на его судне. Наверное, критянин торопился, потому что любил вкус листков с дерева веселья. Зрачки Хипподи от веселья сразу расширились. Ни один бог не создавал мир таким красивым, как Шамаш. Хипподи сейчас видел многое. Другие боги рождаются из воздуха и огня, им никогда не стать Хранителями бездны. Они могут сиять, как серебристые облака на закате, гореть, как пламя изрыгающего жидкий камень вулкана, но мир, созданный Шамашем, всегда богаче. Глаза Хипподи поблескивали, как обсидиановое стекло – вулканический выплав. Он видел мирные, встающие над бухтой дворцы и чудесные расхождения акведуков. Тенистые деревья выбегали из почвы, вновь и вновь делились на четыре, радостно шумели кронами в будущем. Бог Шамаш выковал мир из тьмы, из ничего, из отсутствия света. Вот была одна тьма, а он раздул свет. И заставил мир ветвиться. Всегда на четыре. А то, что корни любых растений всегда во тьме, в почве, в самом сердце тьмы, – это только придает миру красок.

Наверное, так думал и критянин.

Он дважды лизнул пальцы Хипподи.

Потом глубоко и расслабленно вздохнул.

«Какое твое состояние?» – доброжелательно спросил Хипподи.

Он мог и не спрашивать, такое хорошее было у них состояние. Вот красивая бухта, красивые дымки над руинами, у берега мачты затонувшей галеры, а на рейде – короткие мачты еще не затонувших.

«Но они вновь подойдут, когда проветрятся…»

«Но у аталов еще есть горшки. У них много горшков…»

Ни Хипподи, ни критянин ни о чем друг друга не спрашивали.

Они только отвечали, потому что все вопросы были растворены в жарком воздухе.

«Все так и будет, как мы говорим», – кивнул Хипподи, в голове которого роилось множество вариантов правильного ответа на любой вопрос. И, важно помолчав, дал понять критянину, что дело не в трусости и не в усталости. Если гончары подведут, если не подействуют еще раз тухлые морские ежи и лежалые мидии, кормчие и вожди победителей, конечно, поднимутся в Большой Храм, и там Главный жрец встретит их, вытянув перед собой руки в звонких браслетах из бронзы и орихалка. Для морских народов это особый знак. Они так считают, что если целовать руки Главному жрецу побежденных, то богу Шамашу это угодно, бог Шамаш признает их победу и позволит делать с глупыми аталами все, что угодно. Так принято. Сперва победители целуют руки Главному жрецу побежденных, а потом подвергают его сильному унижению. Если Шамаш молчит, значит, разрешает. Тогда и с него можно будет сорвать затасканное каменное галифе.

Критянин кивнул ответно.

Пот на его лбу высох. Всё так и будет.

Конечно, кормчие и вожди будут целовать руки Главного жреца. Они ведь не знают, что руки Главного жреца по локоть нежно умащены: одна – соком из листьев дерева печали, другая – соком из листьев дерева радости. И воинственные отряды пришельцев, стоя перед храмовой площадкой, увидев, как их кормчие и вожди целуют руки Главному жрецу побежденных, чтобы поскорее со всем этим покончить, грозно и торжествующе ударят копьями в камни под ногами.

И тогда кормчие и вожди обернутся.

И одни возденут руки к грозным низким закопченным небесам страны аталов, а другие в ужасе упадут на колени. И безумные бессвязные слова начнут смягчать ожесточившееся сердце Шамаша.

Лишь бы не подвели гончары.

«Почему так много дыма везде?» – посмотрел на гору критянин.

«Лучше дышать дымом, чем запахом из глиняных горшков, которыми мы недавно закидали триремы, – со значением заметил Хипподи. И добавил: – Хочу получить то, о чем мы говорили на этом месте год назад…»

«Ты получишь желаемое…»

Никто не задавал вопросов. Зачем задавать вопросы? Дерево радости высветляет ум. Зачем вопросы, если все они заданы Шамашем еще тогда, когда корень у двух деревьев был один?

«Если ты, Хипподи, передашь мне то, о чем мы здесь говорили год назад, то в придачу к твоим двум рабам ты еще получишь от меня обезьяну…»

«Нет, обезьяну я не возьму. У нее нет души…».

«Этого никто не знает, – вкрадчиво ответил хитрый критянин. Наверное, неведомая Хипподи обезьяна его достала. – Если у кого-то нет души, ее можно нарастить. У меня красивая гибкая обезьяна. Когда впервые ее увидел, подумал – это дурная женщина так трещит. Но ты знаешь, Хипподи, даже дурной