заблуждение. Идеологи, проповедуя коммунизм, уверяют, что не будет ни рынков, ни магазинов. Иди и бери, а куда идти и где брать, никто не знает. Если это распределители, опять же мамона, только шубами или куньими головами, как в старину на Руси, или же палками колбасы. Мертворожденное дитя — вот что это за теория. Бросок в никуда, — подумал Бурцев.

От этих мыслей у него заболела голова. Он закрыл глаза и под равномерный стук колес куда-то провалился. Проснулся оттого, что кто-то его звал.

— Молодой человек, а молодой человек, — звала пожилая женщина, — садитесь с нами ужинать. Только сейчас Бурцев заметил, что за окном стемнело.

— Нет, что вы, спасибо.

— Да не стесняйтесь, — подхватила молодая дама. — Смотрите, сколько у нас тут всего.

Он опустил голову и сверху взглянул на столик. Там было действительно много еды. Почувствовал, как в желудке что-то засосало. Потянулся к чемодану, достал оттуда бутылку коньяка и коробку конфет.

— Тогда возьмите и от меня.

Он сверху всё это положил на столик и ловким прыжком соскочил вниз.

Василий никак не мог вписаться в разговор двух женщин. Он сидел молча. Мысли, преследуемые его перед сном, не покидали его.

— И что вы весь такой задумчивый? — сказала молодая женщина. — Скажите, наверное, думаете о женщине, которая осталась там?

— Простите, вас как зовут?

— Марина, а это Вера Павловна.

— А я, Василий. Так вот, Мариночка, думаю я не о женщине, а о несоответствии теории с практической стороной жизни.

— Это что-то заумное вы говорите.

— Вы не правы, ничего мудреного нет. Для объяснения разрешите анекдот рассказать. Дед просит у бабки сто грамм. Та наливает сто граммов и говорит: «даю тебе сто грамм, чтобы ночью меня удовлетворил». А он ей в ответ: «тогда лей двести, два раза удовлетворю». Теоретически да, а практически оба знают, что и одного раза не будет.

Женщины расхохотались.

— Вот видите, Марина, и расходится теория с практикой. А, если серьёзно, взгляните за окно, какай удручающий вид у этих деревень. А теоретически мы живем в развитом социализме. Деревни вымирают. Когда-то наступит такой момент, что всё рухнет. И великое государство может развалиться. Не может оно существовать без производителя продуктов.

— Да, — вмешалась в разговор Вера Павловна. — Раньше сколько было молодёжи на селе. Я, помню, ещё маленькой была: выходишь на улицу гулять, полная улица детей. Были зажиточные крестьяне. Землю берегли, передавали по наследству. Сталин всех раскулачил. Осталась одна голытьба, которая тогда не хотела работать, только пьянствовала. Она и сейчас не хочет. Деревня спилась. Деловых людей всех в лагерях сгубили. Тут щенка берешь — и в хвост и в рот заглядываешь, да все спрашиваешь от какого кабеля, да от какой суки. А эти «двуногие» думают, что они особенные млекопитающие и не подвержены наследственности. Да если отец и мать пьяницы, то и сынок, гляди, захрюкает. Большевики весь генофонд уничтожили: и городской и деревенский. Вырежи племенных коров и племенного быка, и стаду конец. Я пережила это всё. Сама сидела в лагерях.

— А, за что сидели, если не секрет?

— Да какой секрет, милок. Голодуха была, я в заготзерно работала. Зерно тогда за границу отгружали. Помню, все эшелоны в Германию шли.

— Они, Вера Павловна, не только зерно отправляли, — вмешалась Марина. — Моя мама в молодости в Эрмитаже работала. Картины вагонами вывозили, — говорила, — со всех музеев Ленинграда, и все за бесценок за границу.

— Да, миленькая. Сталин с Гитлером тогда в обнимку ходил. Помню, в газетах на переднем листе немецкий и советский солдат в обнимку. А наш начальник на собрании все кричал: «Немцы социализм строят, только национальный, а мы им помогаем». Им-то помогали, а у самих голодомор устроили. Вроде бы и родило все хорошо, а зерно несколько лет все под метлу. Закон издали «о трех колосках». Найдут в кармане, десять лет дадут. Я как-то возьми и взболтни: —немцев кормят, а свои люди с голоду пухнут. Немного и людей было, а, кто-то донес, посадили за антисоветскую агитацию.

Вера Павловна замолчала, затем выпила коньяк, вытерла ладонью губы, добавила, — хороший напиток.

Несколько минут стояла тишина. Когда выпили по второй, Бурцев спросил: — Вера Павловна, а как было в лагерях? Расскажите, если не трудно.

— А чего, милок, трудного-то. Это в лагерях трудно, а языком молоть легко, за него и сидела. Молодая была — красивая, высокая грудь, большая коса. Фигурка точеная.

— Да вы и сейчас красивая, — вставила Марина.

— Какая там красивая, милая. Сморчка кусок. А тогда была да. Первым изнасиловал меня следователь. Насиловал прямо в кабинете, много раз. Все приговаривал, если пикнешь, расстреляем как шпионку. О, как он, гад, измывался. Так сильно щипал, всё тело синее было. На войну паскудник не ходил, все в тылу баб щупал. А после войны шёл как-то, а мальчишки костер разложили и в этот костер гранату положили. Сами-то разбежались, а он в этот момент мимо шел. Оно как ухнет и ему осколком аккурат в позвоночник. Ноги отняло, сидел у вокзала милостыню просил. Потом куда-то исчез. Говорят, повесился, как Иуда на осине. Видать совесть замучила. А в лагерях такие же изверги. Рассказывать противно.

В уголках глаз Веры Павловны появились слезинки. Она замолчала.

— Вот, Марина, и есть несоответствие теории с практикой, — сказал Бурцев. — Декларируем свободу, равенство, жизнь по законам, а вся страна живет по понятиям. В стране орудует шайка бандитов, прорвавшихся к власти. Разве насиловал только этот один? Берия разъезжал по Москве, отлавливал, а затем насиловал женщин прямо в кабинете. Подчиненные глядели на него и выполняли команду «делай как я». Они же подбирались подстать начальнику. Порядочный человек в кругу этой шайки просто не смог бы существовать. Они его попросту сожрут.

— Берию за это расстреляли, — возразила Марина.

— Ну, скажем, не за это, а за попытку захватить власть. Но не в этом дело. Остались-то остальные подчиненные. Вся шайка осталась на месте. Кого-то скушали, а самые прожорливые в чины выбились, и совершают свои гнусные злые дела. Не так сказал, не так посмотрел, не благонадежный. Захотел за границу поехать, — не пустят. Начнешь возмущаться — в психушку. Изощрённее стали работать. В лагеря вроде бы, как и не хорошо, а туда в самый раз. Больной человек, что с него взять.

Вера Павловна посмотрела на Бурцева.

— Ой, боюсь я за вас, молодой человек. Я за такие мысли десять лет просидела. Хотя вы, счастливчики, родились в другое время.

— Дорогая Вера Павловна! — сказал Бурцев. — Ещё Петр Первый, прививая на Руси европейскую культуру, ввел и европейское стукачество. Он издал закон о недоносительстве. За это стали сажать в тюрьмы. Но мы же азиаты. Монголы не зря нам триста лет кровь мешали. Так вот, что из Европы к нам попадает, мы пытаемся извратить чудовищным образом, привнося азиатский дух. Стукачество при Анне Иоановне приняло такие размахи, что кровище хлестало ручьями. Одно неосторожное слово заканчивалось дыбой. Туда пошли и ближайшее окружение царицы и, даже, сам премьер-министр. Большевики ничего нового не придумали. Они лишь вскрыли старый пласт, поэтому, когда этот пласт понадобится власти сказать трудно. И какое поколение окажется «счастливым» и его минует эта участь неизвестно. Это известно только, наверное, Богу. А если быть реалистичным, Россия очередного вскрытия этого пласта не выдержит. Погибнет не только цвет нации, как после семнадцатого, а погибнет вся Россия, это для России Ахиллесова пятка. Её трудно победить врагам извне, но она уязвима изнутри. Очередные поиски ведьм приведут к истреблению всего народа. А говорю я, Вера Павловна, так как ощущаю себя свободным: во-первых, я люблю поезд, разговариваешь в купе свободно. Вы меня не знаете, я вас, да и зачем я вам, а вы мне. Стукачество происходит из-за наживы. Преследуется какая-то цель, а так зачем мы друг другу. Зачем человеку лишняя головная боль. С поезда вышел и мысли вон. А то, что Гитлер и Сталин в обнимку ходили, вы правы. Они ощущали между собой родство душ, почтенная Вера Павловна, потому, что между ними нет