— Куда её дену?

— В машине оставил, потом бы отдал. А вообще-то все нормально. Был у тебя в батальоне, прошёл по казармам, даже ни одного замечания не смог сделать.

— Вы же знаете, я для него личная неприязнь.

— Нет, Василий Петрович, тут, я думаю, другое. Батальон Калмыкова хорошую оценку получил, а это не входило в их планы. Кто-то настучал, что ты оказывал усиленную помощь. Он как приехал, сразу спросил, где ты находишься. Я ему доложил, что ты ночью проверял караул и сейчас отдыхаешь. А он дежурному приказал тебя вызвать и тут же пошел в твой батальон. Ты опять в пузырь полез. В таких случаях молчать надо.

— Не могу я молчать, когда хамят.

— Ты — личность: шёпотом можешь скомандовать батальону, и они за тобой пойдут, почувствуют, что господь прикоснулся к тебе и вселил в тебя эту энергию. А он серость. А серость не может по-другому, кроме как тиранией, хамством и оскорблениями подавлять людей. Поэтому тебе совет на будущее — всегда молчи, когда говорит дурак.

— Так, Вадим Степанович, мы и будем им подчиняться.

— А что поделаешь мир таков, он в основном из дураков, — сказал рифмой Никольцев.

В понедельник, ближе к обеду, Бурцева вызвал командир полка. Он думал, что Никольцев вызывает его по поводу подготовки техники на уборку урожая. Вызвал Барановского, тот доложил, что всё готово. С приподнятым настроением он зашёл в кабинет командира. Никольцев наклонив голову, сидел молча. Бурцев понял, что разговор будет о чём-то другом.

— Так, Василий Петрович, — медленно начал Никольцев, — в госпиталь тебе велено ехать.

— По поводу чего?

— По поводу и без повода — на комиссию. Афганистан тебе выхлопотал комдив. Я же говорил тебе, молчать надо было. Сколько эта сволочь людей съела. Если есть хоть малейшая болячка, заяви комиссии и ложись. У меня там есть доктор, давай позвоню. Положат тебя в отделение с каким-нибудь радикулитом, задерешь ноги кверху, и пусть они тебя лечат.

— Да не буду я это делать. Кому-то и там надо быть.

— Эх, Вася, Вася, там же убивают.

— Надеюсь, пронесет, Вадим Степанович. Кому, как не мне там быть. Жены и детей у меня нет, мама тоже умерла, так что мне туда сам Бог велел.

Для Никольцева и офицеров полка в целом дела складывались неплохо. Проверку сдали хорошо, провели учения, с боевой стрельбой тоже успешно. В целом полк пребывал в приподнятом настроении. А вот Бурцев, от труда которого во многом зависели эти результаты, собирал свои чемоданы. Он готовился уехать туда, откуда доносились тревожные вести, да в разные концы страны разлетались цинковые гробы.

Комиссию Бурцев прошёл быстро и уже на завтра был назначен отъезд. После обеда к Бурцеву прибыл Васин с командирами рот.

— Василий Петрович, — начал он, — есть предложение, прощальной ушицы на природе испробовать.

Он засунул руку в полиэтиленовый пакет и достал за хвост стерлядь.

— Стерлядка только что с Волги, ребята постарались. Коль Василий Петрович из-за удочки в Афган влетел, следовательно, истинный рыбак. А настоящего рыбака подобает провожать стерляжьей ухой. Айда на природу.

Вся толпа повалила к выходу. Пришли на опушку рощи. Костёр развели быстро, Васин колдовал над ухой.

— К кому нас женщины больше всего ревнуют, — забрасывая рыбу, в казан, сказал Васин. — Конечно же, к рыбалке. Вот моя говорит: «Или я, или рыбалка».

— Ну и кого ты выбрал? — улыбаясь, спросил Бурцев.

— Я ей сказал, ты что, Галя конечно рыбалка? — разве можно сравнить. А она мне в ответ говорит: «неисправимый ты Васин, вот уйдешь на рыбалку, а я любовника приведу». Когда я ей сказал, что комбат из-за рыбалки в Афган попал, она мне такую истерику закатила.

— Ты, — говорит, — за ним следом поедешь. Чувствует моё сердце, поедешь. На кого двух пацанов оставишь?

— Дал слово, что не буду ходить. Так вот, за стерлядкой пришлось прапоров посылать.

— Витя, Афган этот надолго, — сказал Бурцев, — так что, зря твоя жена тебя на рыбалку не пускает. Россия сколько лет Кавказ усмиряла, а эти похлеще будут.

Офицеры разбрелись за поиском дров для костра. Бурцев с Васиным готовили уху и продолжали разговор.

— Вы говорили про Россию, а Англия сто лет Афганистан усмиряла. Я тоже так думаю, что все там побываем, может и не по одному разу.

— Это кому как подфортунит, Витя.

— Оно-то так, а по поводу рыбалки я просто успокоил жену. Вы знаете, как она дрожит. Проснется и за руку ловит, на месте я или нет. Детдомовская она. Росла без родителей, вот и боится потерять семью. Ей годиков шесть было, как умерла её мать. После неё остались трое маленьких ребятишек. Разбросали их по разным детдомам. Я всё думаю, Василий Петрович, почему наша власть такая жестокая? Неужели нельзя в один детдом?

— Нет, это не власть, это мы такие жестокие. Все люди, Витя, гены у нас такие. А самые из самых попадают во власть. Где-то я у Карамзина читал, что в плавнях по берегам селились племена жестокие и варварские. Это он о славянах, так отзывался. Летописец Нестор знаешь, как о наших предках писал? «Сие люди жестоки, свирепствовали в империи, не щадя крови для награбления драгоценностей, которые они зарывали». Только вдумайся, убивали, грабили, а награбленное зарывали в землю. А зарывали потому, что боялись друг друга. Вот откуда она жестокость, она сидит в наших генах. От неё все наши беды. От жестокости мы так плохо живём. Всю жизнь, завидуя, ненавидя друг друга, стараемся, гадость сделать. Вот и сидим все по уши в дерьме.

— Ой, как вы правы, Василий Петрович.

— Это не я прав, — это летописцы.

— Я ротой командую уже не первый год, все не могу себе взять в толк. Приходят молодые солдаты, их старослужащие лупят, гоняют как «сидоровых коз». Я ночей не сплю, за ними как нянька. Они все говорят — плохо, когда дедовщина в роте, осуждают стариков. А через год сами становятся стариками и издеваются над молодыми еще изощрённее. Казалось бы, прочувствовал человек, понял, что издеваться над людьми плохо, так нет, все по старому кругу.

— Гены, Витя, берут своё. Когда разума мало, тогда работают гены. А ты думаешь, почему революция совершилась именно в России, да ещё с такими дикими последствиями. Следуя марксизму-ленинизму, социализм — это более высокая формация, и наступает после развитого капитализма. «Потому как он гниет». А мы-то ещё и толком погнить не успели. В шестьдесят первом только рабство отменили, а уже через сорок лет, в девятьсот пятом в социализм заторопились. Дело всё в жестокости. Все народы рабов добывали в войнах из пленных, или покупали у работорговцев. Только русский барин столь жестоко относился к своему народу, держа рабами своих же и столь долго. Сейчас люди убивают друг друга не потому что им нечего есть, а в охотку, за идею, или просто за интеллигентный вид.

— Рюрика надо, Василий Петрович, Рюрика. А жаль, что вы уезжаете. Только в батальоне люди голову подняли. Стало интересно на службу ходить. Раньше, утром, бывало, идешь как на каторгу. Особенно, когда еще тот командир полка был, до Никольцева. Если его уберут, и станет Менков, тогда хоть с полка беги. Раньше было так, идешь на службу и знаешь, что ждёт тебя десять солдат с лопатами, машина и ты едешь какому-то пидеру в лампасах дачу строить, и никакого просвета. Одно только желание, поджечь эту дачу вместе с его выводком.

— Вот видишь, Витя, и в тебе жестокость сидит.

— Но я же человек, Василий Петрович! Я мечтал с детства стать офицером, учился, и я хочу реализоваться как офицер. А чего он в мою личную жизнь со своей дачей лезет. Он же реализовался, лампасы получил. Может, и я хочу, так почему же он мне мешает!?