предельно спокойным и уверенным.

— Очень интересно. Значит и вы, господин сеятель, в бессмертие души верите, вроде меня, дурака?

— И в это верю!

— Ну очень интересно, очень! Небось и бессмертным себя считаете?

— Вы зря смеетесь. Ни один волос не упадет с головы человеческой без вышней на то воли. И пока дни человека не сочтены и не пришел конец его в этом мире, он будет жить.

— А ваши дни сочтены, как вы считаете? — вдруг зло спросил Кузя.

— Это мне не известно.

— Вот как, значит: вашей жизнью и смертью распоряжается Творец, а мы, я, например, здесь ни при чем, так?

— Точно так.

— Ага. А ежели я, скажем, сейчас закончу ваше существование на земле при помощи вот этой, — Кузя показал на свой «бульдог», — штуки, не спросив на то высочайшего, — на этот раз он комично поднял глаза вверх, — соизволения? Что тогда?

— Вы этого не сможете, не посмеете, — спокойно ответил Половцев.

— Не смогу или не посмею? Да, дела… И кто же мне сможет запретить сделать это? Ваш Бог?

— Если мое время действительно пришло, то я уйду, воспользовавшись услугами хотя бы и такого человека, как вы. Но если не пришло мое время, тут вы бессильны.

Едва слышно зазвонил телефон.

— О! Думаю, ваше время пришло! — сказал Кузя и вытащил из кармана трубку. — Ну как? — спросил он, прижав трубку к щеке. — Значит, не раньше семи? Да чего тянуть-то, Пахом?… Ладно… — Кузя спрятал телефон в карман. — Так вот, уважаемый мой философ, на чем мы остановились? Ах да, на времени… Начальство дает добро. Добро на ваш уход. Уж и не знаю, спросить ли об этом разрешение у вашего Бога или обойтись? Ну что молчите?

— Я еще не могу уйти, — Половцев низко опустил голову.

— Это что еще за новости! Капризничаете, дорогой мой… Ну-ну, соберитесь, вам предстоит встреча на небесах! — Кузя сверкал глазами. Он уже не мог сдержать своего волнения.

— Я не могу уйти. Я еще должен встретиться… с Андреем.

— А там и встретитесь! — Кузя гортанно засмеялся. — Ну вы артист! Ай да литератор, ай да молодец! Смотри, даже не боится! — он встал над Половцевым и на мгновение задумался. — А может, вы, сеятель вечного, на самом деле чокнутый? Может, крыша у тебя поехала, вот ты и перестал бояться? Ты меня сбил с толку. Я-то думал, тут крик поднимется, ты на коленочках ползать будешь, обещать вести себя хорошо, умолять дать тебе подышать еще полчасика, а ты вон как… Хвалю. Слушай, Писатель, ты в рулетку играешь? — спросил Кузя, поигрывая своим «бульдогом» перед носом литератора. — Знаю, что в азартные игры не играешь. Но я тебе о другой рулетке говорю.

— Ты говоришь о гусарской рулетке, — тихо сказал Половцев.

— Ну молодец! Телепат — мысли мои читает! — Кузя заходил по тесному подземелью, расшвыривая ногами обломки ящиков, битое бутылочное стекло и при этом свирепо поглядывая на Ки-рюху, сидящего, на корточках у двери. — Ладно, тебе все равно не жить! Но… ты задел меня, за живое задел. Значит, говоришь, Бог? Ладно. Здесь у меня полный барабан. Я вытаскиваю один патрон, да-да, только один, остальные на месте, а ты — крути барабан. Все честно: ты — крутишь, я — нажимаю курок. Если Бог есть и тебе, как ты говоришь, еще не время «улетать» — жить будешь. Что, боишься умирать? Боишься, гуманист хренов! Любишь жизнь свою скотскую! Верно, и червяк ее любит. А вот я, твой палач, умереть не боюсь!

— Смерть… — спокойно и даже монотонно заговорил Половцев. — Я ее не страшусь, потому что смерти на самом деле нет. Смерть — это ведь лишь краткое затмение перед вспышкой света. Она — как момент отрыва самолета от взлетной полосы: еще секунду назад ты был на земле, а теперь уже небо… Вы говорите, что не боитесь умереть… Верно, не боитесь. И мне не страшно. Но в этом нашем с вами бесстрашии у нас разные отправные точки: я не боюсь смерти, а вы, вы просто ненавидите жизнь. Потому что она для вас хуже смерти. Она высвечивает вашу болезнь, вашу потаенную тьму. Вот вы и жметесь по темным углам да сырым норам и желаете тьмы, смерти, потому что свет жизни слепит вас… Думаете ТАМ, где уже никогда не будет света, вы наконец успокоитесь? Ошибаетесь. Вы больны, вам надо долго лечиться, чтобы научиться смотреть на солнце…

— Во загнул! Смотри, как красиво выражается. Даже жалко такому мыслителю мозги вышибать! Да, я больной, больной и темный внутри. Можешь считать меня садистом. Я и есть садист, потому что мне нравится разносить головы таким, как ты! Пусть я маньяк, садист, даже душевнобольной, ненавидящий твою вонючую жизнь! Но ведь с тобой Творец, Создатель, а Он, Он ведь Начальник, Он тут главный. Он гораздо главнее меня, маленького больного человечка, жалкого исполнителя, палача. Ведь Он тебе, такому хорошему и правильному, и один шанс из тысячи устроит! А тут, — он вскинул свой револьвер, — один из шести! Почти двадцать процентов! Я думаю, так будет справедливо: один больной садист против двоих — философа-праведника и его начальника — Бога. Ну что ж, будем крутить барабан. А ты, Кирюха, выйди из землянки, посмотри как там армия воюет; может, закончили уже в ляльки играть… — когда обалделый Кирюха вышел из землянки, Кузя истерично крикнул: — Крути, литератор, только сначала помолись хорошенько, — и засмеялся сухим, дерущим горло смешком.

Как во сне, не понимая, что он делает, Половцев коснулся рукой барабана и с силой крутнул его. «Бульдог» щелкнул, и барабан замер.

Смотря широко открытыми глазами на литератора, Кузя поднес к его виску руку с револьвером. Под бледной кожей виска литератора мощно пульсировала вздувшаяся вена. Револьвер водило кругами.

Половцев сидел на земляном полу и смотрел вниз: он действительно совсем не боялся. В самом начале этого странного разговора его состояние было каким-то болезненно лихорадочным: ему казалось, что он идет сквозь густой молочный туман, идет, чтобы с кем-то встретиться, с кем-то неясным, но знакомым ему… Кажется, он встретился с Ним, и теперь был абсолютно спокоен, потому что знал уже все наперед…

— Ну все, — прошептал Кузя, и отвернув лицо в сторону, поднес к нему ладонь с растопыренными пальцами, защищаясь от предполагаемых брызг. Болезненно прищурив глаза и весь внутренне сжавшись, он нажал на курок.

Боек металлически щелкнул. И все.

Выстрела не последовало.

— Я же говорил, — равнодушно произнес литератор.

— Ну если Бог с тобой, — заволновался Кузя, — я не застрелю тебя и на этот раз! — истерически вздрагивая и вращая выпученными глазами, он спустил курок… И на этот раз в сыром сумраке подземелья раздался лишь звонкий щелчок. — Ну литератор хренов! — заорал вдруг Кузя, теряя над собой контроль. — Не выйдет! Никто тебе не поможет! Я кончу тебя, кончу! Врешь ты все про Бога! Врешь, падло! — и он стал в бешенстве нажимать на курок.

Но револьвер только щелкал, щелкал, щелкал…

Барабан уже два раза повернулся вокруг своей оси, а выстрела все не было.

Половцев молчал. Он отключился от происходящего и весь словно окаменел. А тот, кто должен был распорядиться его жизнью — отнять ее, уничтожить, размазать по земляному полу, — видел его невозмутимым и спокойным. Видел, и даже не дрожь, а холодная трясучка все сильнее завладевала его членами.

Жертва не ползала перед палачом на коленях, не молила его о пощаде, не слизывала пыль с его сапог… Она даже не дрожала, невольно всем своим видом показывая, как он презирает своего палача. Глубоко задумавшись, Половцев сидел у ног Кузи.

— Ах, вот в чем дело, патроны! Мне просто подсунули брак! Негодные капсюли, некондиция! — засуетился Кузя, словно оправдываясь перед литератором. Руки у него дрожали. Ему стало страшно: а вдруг Бог и на самом деле есть?! Вдруг Он сейчас смотрит на него сверху?! А?! Что тогда?! Тогда крышка! Конец! Ему, Кузе-мокрушнику, никогда не оправдаться перед Ним! Никогда!

— Ты думаешь, твой Бог есть, да? Ты уверен в этом? — у Кузи началась настоящая истерика. Его трясло, его колотило. — Нет никакого Творца, просто патроны дрянь. Капсюли у них не действуют! Не