овощехранилище, на колокольне складировали красный кумач к пролетарским праздникам, а в монастыре отбывали наказание малолетние преступники, перевоспитываясь под призором воспитателей с бегающими глазами и липкими ладонями.

Половцев шел по одной из центральных улиц. В одной из витрин он увидел мраморного амура и картину Шишкина «Утро в лесу».

«Как это? Почему она здесь?» — подумал Половцев и тревожно приклеился носом к витрине. Но когда он увидел пририсованную к морде одного из медведей папиросу, успокоился: «Копия!»

Благостный, он вошел в антикварный магазин.

В магазине было пестро от навязчивых розовых «пастушек» с бантами на задницах, от двусмысленных «пастушков» в кустах на фоне чудовищных водоемов с трехмачтовыми судами, от гипсовых амурчиков и бронзовых черкесов с огромными кинжалами, от супниц и салатниц с расколотыми крышками.

Половцеву здесь понравилось. Он с удовольствием завязал разговор с продавцом — улыбчивым старичком с клинообразной бородкой. Когда Половцев, набравшись храбрости, сказал старичку, что он — прозаик из Питера, приехавший на традиционные литературные чтения, старичок пригласил литератора к себе в каморку.

— А я был сегодня на поле, когда вы, литераторы, выступали, — сказал старичок, приветливо улыбаясь, когда они сели за маленький резной столик.

— Да уж, выступали! — сказал Половцев, смущенно потирая лоб ладонью.

— Знаете, а ведь это здорово, что вы такой!

— Какой «такой»? Дурак?

— Ну что вы, голубчик! Это хорошо, что вы такой… совестливый. Да-да, голубчик! Ведь я понимаю, что все это — с микрофонами и завываниями в рифму — игра: игра самолюбий, игра амбиций… Вот вам и стыдно, что это игра.

— Тогда почему… Хорошо… Простите, а как вас… — Половцев не успел закончить свой вопрос.

— Серафим.

— А по батюшке?

— Зачем по батюшке, не надо. Просто Серафим. У нас ведь с вами, голубчик, один батюшка! — старичок, улыбаясь, смотрел на удивленного литератора. — Не сомневайтесь, один.

— Но… — начал Половцев.

— Вот что, голубчик, у вас не так много времени. Вот эта дверь ведет на склад. Там у нас хранилище древностей. Идите туда, посмотрите — там много для вас… важного. Вы много там узнаете…

— О чем?

— О себе, голубчик, о себе. Уж очень вы нежный, боюсь, вам свою судьбу за один раз не одолеть. Но, может быть, вы одолеете ее за два…

— Одолеть судьбу? — Половцев помолчал несколько секунд. — Да, если б я только мог заглянуть туда, за край, чтобы предупредить, избежать самого страшного, я бы…

— Я знаю. Идите скорей туда и не бойтесь, ничего не бойтесь, прошу вас. Я буду с вами. Я ведь только для это здесь… Ну что вы на меня так смотрите? — старичок говорил с Половцевым, как с ребенком: так уже однажды говорил с ним один старенький архимандрит в Печорах.

Проглотив свой вопрос, Половцев, как в тумане, подошел к двери и открыл ее.

Полумрак пыльного, в самом деле до потолка заваленного всякой старой рухлядью, помещения показался ему бездонным. Осторожно переступая через ломаные стулья и табуреты, через ящики и ящички, в которых лежали грудой сваленные старые литературные журналы и пожелтевшие фотографии, сюртуки и салопы, стеганые лоскутные одеяла, мраморные и бронзовые чернильные приборы и еще многое другое, Половцев продвигался между тяжеленными комодами из красного дерева и резными платяными шкафами. Он шел вперед и не видел конца…

Вдруг ему стало не по себе. Хмель выветрился из головы литератора, и ужас начал вползать в него медленной холодной змеей, вползать и вить свои тяжелые осклизлые кольца где-то под сердцем. Половцев обернулся: старик стоял сзади в нескольких шагах от него и сурово смотрел вперед, туда, где не было конца.

Половцев хотел спросить антиквара о чем-то, но язык не ворочался, а мысли никак не могли прекратить свое безумное вращение хотя бы на миг. И тут он понял, что надо идти вперед, что пути назад уже нет.

Проход между шкафами, бюро и комодами сделался совсем узким, и литератор теперь боком протискивался между ними. Внезапно он остановился. Из старинного зеркала, покрытого вуалью пыли, на Половцева смотрели чьи-то насмешливые глаза. Литератор даже не успел испугаться: он хотел только посмотреть, кто это… Внезапно голова его, дернувшаяся навстречу этим насмешливым глазам, налетела на что-то твердое, и Половцев почувствовал резкую боль. Издав легкий стон, зеркало лопнуло, и насмешливые, смотревшие ОТТУДА глаза скрылись за радиальными лучами трещин. Половцев отпрянул от зеркала и нащупал на ушибленном лбу липкое тепло крови.

— Идите вперед, не останавливайтесь и не сомневайтесь! Я знаю, это трудно, но это для вас необходимо. Вперед, прошу вас! — тихо, но твердо сказал антиквар.

И Половцев пошел дальше. В каждом зеркале он видел эти насмешливые глаза: глаза-щелки или глаза-бусинки, глаза с кровавой роговицей. Где-то ТАМ, за этими глазами, мелькали искаженные страхом и страданием людские лица. И вдруг он увидел ТАМ своего Андрея, и вдруг сам задохнулся от боли. То пропадая из поля зрения, то возникая вновь в Зазеркалье, Андрей шел в этих зеркалах параллельно Половцеву, уперев ладони с растопыренными пальцами в какую-то. невидимую, разделяющую их стену. Шел и тщетно пытался прорваться к Половцеву, который видел это и страдал, страдал почти физически… Литератор еще раз ударился виском об острый выступ буфета, который показался ему дулом пистолета. Нет, это было острие ножа!

— Не останавливайтесь! — едва слышно, как будто сквозь рев бури, кричал ему сзади старик. — Только не останавливайтесь и не страшитесь!

Неожиданно в грудь Половцеву вошла тонкая холодная игла и медленно поползла к сердцу. Литератор боялся сделать вдох, в глазах стало темно.

— Я не могу! — захрипел литератор, в ужасе хватаясь за грудь и ища своими ставшими вдруг безумными глазами иглу.

— Скорей, к выходу! — тревожно крикнул антиквар.

И вдруг Половцев увидел ЭТО. Прямо против него из большого двухметрового зеркала, которое и создавало иллюзию безграничности помещения, на него смотрела огромная, в рост человека, крыса, почти лишенная шерсти по всему своему синеватому в красных прожилках смертельно отечному телу, с острой щетинистой мордой. Крыса шла на него ОТТУДА и… улыбалась, улыбалась совсем по-человечьи. Половцев с ужасом перевел взгляд вниз: там, под когтистыми лапами крысы, бился его Андрей.

Половцев отпрянул назад и поднял левую руку, пытаясь защитить лицо от неминуемого удара бритвенно острых желтых зубов, но наткнулся на какой-то диван и упал в него. Половцеву показалось, что крыса уже склонилась над ним. Неожиданно правая рука его нащупала за спиной что-то твердое. Ужас держал его за горло, хотелось просто закрыть глаза и замереть, затаиться. Но ведь ТАМ был его сын…

Схватив этот предмет и с силой сжав его дрожащими пальцами, литератор вдруг крикнул, словно пробку, выбивая из гортани горький занозистый ком немоты и страха. Крикнул, но до того, как вся его боль, весь ужас исторглись из него отчаянным и хриплым «а-а!», Половцев успел ударить крысу в голову, вложив в этот удар всего себя от макушки до кончиков ногтей…

Зеркало хлынуло вниз тяжелым искристым водопадом. Но прежде чем крыса рассыпалась на тысячи осколков, она выпустила из-под своих тяжелых с острыми птичьими когтями лап отчаянно бьющуюся жертву.

Раздался звон падающего стекла. Половцев, подняв руки и защищая ими голову, решительно шагнул вперед — сквозь раму старинного зеркала. И когда он переступил ее, в глаза ему хлынул свет.