Он особисту и говорит: «Немцы впереди!» А тот вытащил пистолет, приставил к его груди и говорит: «Какие немцы? Вперед!»

Так и приехали к немцам – те полотно взорвали и засаду устроили. Остановили поезд. Особист высунулся, видит – впереди немецкие каски. Вытащил он пистолет и застрелился. Немцы потом долго к вагонам не подходили. После подошли, открыли дверь – а там солдаты русские битком набиты. Они солдат вывели, построили и в плен повели. А офицеров тут же из пулемета расстреляли.

А на паровоз немцы сунулись, и с ними переводчик: «Кто стрелял?» – «А вот он. Сам застрелился». – «Понятно. Полезайте под паровоз».

Полезли они под паровоз и там весь расстрел продержались, а потом немцы говорят: «Поехали!» А те им: «А как ехать? Вы же полотно взорвали!» Немцы: «И что теперь делать?» – «Переносите рельсы сзади вперед, ремонтируйте, поедем!»

Перенесли немцы рельсы, отремонтировали и поехали на станцию.

Так они на станции и жили. Немцы кормили, и они у них там работали, а потом станцию наши отбили, а немцы ее опять у них отобрали – переходила станция несколько раз из рук в руки, тогда и решили они бежать, пробираться к своим. Взял он немецкий пулемет и побежал. С ним еще несколько солдат наших пробивались. Один солдат ему говорит: «Пулемет тяжелый, ты его долго не пронесешь, вон сколько вокруг немцев валяется. Ты сапоги сними с кого-нибудь, а то у тебя ботинки, они быстро развалятся, там и нож у них бывает в сапоге. Все же оружие».

Нож он достал, сапоги достал, но с пулеметом не расстался. Так и прибежал с ним к нашим.

Наши их сразу под трибунал. Там ему задали только один вопрос: «Почему вас немцы не расстреляли?» В трибунале один с большими усами был. Он и говорит: «А чего с ними разбираться? Расстрелять их, и все дела!»

Интересно, немцы в плену кормили, а наши—нет.

На ночь их заперли в сарае. Часовой через дверь им говорит: «Вы, ребята, молитесь. Если усатый сказал, что расстреляют, значит, расстреляют!»

Так и вышло. Утром всех военных, что с ним к своим пробивались, расстреляли, а его – в штрафбат.

Первый бой он навсегда запомнил. Ночью занимали окопы и потом, ночью же, атаковали из них немецкие позиции. Иногда им рассказывали об особенностях местности, иногда не рассказывали. Все зависело от того, кто окопы сдавал штрафбату. Если хорошие части, то они и расскажут, и покажут, и в окопах гранат оставят. Штрафники ведь обязаны противника были голыми руками брать. Из вооружения – только винтовка да горсть патронов. Вот им гранаты иногда и доставались. А так – что в бою возьмешь, с тем и воюешь.

В первый бой его предупредили: «Ты в атаку прямо не беги. Там кусты впереди. Ночью не видно, глаза о ветки выколешь. Ты в сторону беги. Там яма. В яму ложись и жди, пока немец те кусты из пулемета скосит».

Так и сделал. Добежал до ямы. А потом немец начал так бить, что только через сутки все утихло. Потом услышал ночью с нашей стороны шепот: «Эй, штрафники, кто живой, ползи сюда!»

Так что воевал он с 1942 по 1945. В штрафбате. Три года. В Дрездене закончили. Комроты ему говорит: «Дело к концу, а у тебя ни одного ранения. Так что кровью ты не искупил. У тебя десять лет поселений, как у раскулаченного, три года ты отвоевал – на семь в лагерь пойдешь. Давай я тебя из вальтера подстрелю легонько. Вот ты и искупишь!»

Тот ему говорит: «Не надо. Немец не подстрелил, и теперь не надо!»

Не дал стрелять. А все было так, как комроты сказал: опять судили его и на семь лет на поселения. Под Пензу. Только он оттуда же и на войну попал. Так что, считай, домой поехал. К своим.

Вообще-то это государство всегда вело себя со своими людьми, как с покоренным народом на захваченной территории.

Сталинская военная машина проиграла гитлеровской военной машине сразу же. В первые дни войны. Победило ополчение. Через трупы, трупы, трупы.

Я всегда на стороне Бога.

Вот представьте себя на его месте: у вас вот-вот произойдет взрыв сверхновой звезды, и вы готовитесь, отсчитываете секунды, а еще у вас ненасытные черные дыры все втягивают и втягивают материю, а еще кометы, метеоритные дожди, просыпающийся разум на Сириусе и живая плоть океанов и морей, и вдруг, прерывая все это, слышится голос: «Господи! Пошли мне сто баксов!!!»

У меня нет отца с 16 лет, и поэтому я не знаю, как себя должен вести настоящий отец со взрослым сыном – что он должен говорить, и вообще.

Мы часто ссоримся, а потом долго не разговариваем, каждый сам по себе. Он такой весь ершистый, отвечает односложно, резко.

А был такой маленький-маленький, а потом вырос. Теперь вот сидит и дуется на меня.

А когда начинает говорить, то я тут же понимаю, что это не те слова, что та грубость, что слетает с его губ, не имеет никакого к нему отношения.

Просто он не знает нужных слов. Надо же ему что-то говорить, вот он и говорит что попало.

А так он меня любит, конечно. Они, нынешние, вообще лучше нас. Мы были злее.

Когда мой отец ушел от нас в другую семью, я пообещал, что не приду на его могилу.

Вот такое обещание в неполных 16 лет, и я его выполнил.

Я встретился с ним через много-много лет и сразу не узнал его – седой, чужой, не о чем говорить. Неужели это мой отец? Это тот, кто когда-то, в моем детстве, вернулся после поднятия где-то там целины, схватил и прижал меня к груди, и я задохнулся от чувств? Это он?

Ничего внутри у меня даже не шевельнулось.

Правда, я уже был подводником почти десять лет, а это мягкости не добавляет.

– Саня, пойдем чай попьем?

Чай – это примирение на нашем с ним языке.

Это я предлагаю ему помириться. Я же умный, большой, вот я первым и предлагаю мир. Главное, оставить его в покое минут на десять.

Одиночества они не выдерживают. Эти нынешние, маленькие хорошие дети, совершенно не выдерживают одиночества.

Не то что мы.

Хотя, наверное, никто одиночества не выдерживает. Да и незачем его выдерживать. Это я так.

От одиночества холодно спине. Мне часто было холодно спине.

Может быть, поэтому я теперь рад каждой улыбке?

В коридоре я его ловлю, цапаю в объятья:

– Ты меня извини, ладно? – Он смотрит в сторону и кивает– есть мир. Не хочется его отпускать, поэтому заводим с ним возню: – Жми папку! Души папку! А сильней можешь? Кто ж так душит? – И вот мы уже оба красные, распаренные, смеемся.

А потом к нему приходят друзья.

При друзьях он говорит со мной грубовато: «Когда приду, тогда и приду! Иду куда надо!» – Я понимаю, что это все бутафория, что ему надо выделиться среди друзей, показать чего-то там, я все понимаю, но мне обидно. Это похоже на предательство – пришел кто-то, а ты тут устраивал, согревал углы, а он пришел – и опять ветер по комнатам.

Хотя, наверное, это не совсем предательство – никто же не рассчитывает на то, что он всю жизнь будет за нас цепляться, когда-то надо и самому совершать ошибки – просто почему-то понимаешь, что комната может опустеть.

Вдруг это становится ясно. Очевидно.

Я – такой большой и сильный – готов к пустоте?

Конечно, я готов, конечно! Да! Пожалуйста, хоть сейчас!

Он ушел, дверь закрылась, и я остался один – ну что, как тебе?

Да нормально мне, нормально. И все у меня хорошо. Сейчас займусь чем-нибудь…

А ночью он может не прийти домой.

Я сказал как-то жене: