чтобы их принять. Здесь вам будет оказано достаточно и того и другого, - сестра Элоиза стала холодной, как камень, и говорила с Готель так, словно никогда её раньше не знала.
И, конечно, Готель проревела всю ночь. Утро было ужасным. Она боялась выйти, боялась встретить аббатису, которая, должно быть, была вне себя от последнего разговора. Готель дала волю своему гневу, и получила достойный отпор. Как же она теперь себя ненавидела! Её сердце больше не билось при мысли, что она потеряла любимого ей человека, коим всегда была для неё её настоятельница. И она не пошла на обедню, потому что ей казалось, что все смотрят на неё теперь как на предательницу, и просидела весь день в четырех стенах, принимая это как наказание. К закату же в её дверь постучали. Это была сестра Элоиза:
- Слава Богу, ты жива, - сказала она, когда девушка открыла дверь, и пошла прочь.
- Матушка! - бросилась за ней Готель и, упав на колени, схватила её за руку, - простите меня, матушка, простите, - плакала она и не понимала, откуда была в настоятельнице эта сила, заставлять людей чувствовать, признавать и каяться за свои ошибки, и всё одним лишь взглядом.
- Полно же, дитя, - сказала она, не выдержав, пытаясь высвободить свою руку.
Готель не верила своему счастью, что смогла снова услышать спокойный голос настоятельницы, что могла снова касаться её руки; и не в силах была произнести больше ни слова, потому что, не могла ни выдохнуть, ни вдохнуть от радости. Когда аббатиса все же освободилась из её плена и уже уходила, она повернулась и сказала:
- Я велела оставить тебе ужин в трапезной.
Затем, опустив взгляд, она ушла и из Готель хлынула такая волна слез, что она едва могла видеть что-то перед глазами. Держась за стену, она зашла в свою келью и в течение часа выплакала всю свою боль, страх, скопившиеся переживания, потери, далекую любовь и прочие неприятности. Ужин в тот день показался ей самым вкусным в её жизни, после чего она вернулась к себе и заснула там, как убитая.
За некоторым изменением, дальше все пошло, как и прежде. Готель перешила и отремонтировала почти всю одежду монахиням, послушникам и рабочим монастыря, но теперь посещала и храм, а также ходила на службы и в молельню. Но каждый раз, когда встречала там сестру Элоизу, её сердце щемило, и она плакала. Каждую службу. Плакала, потому что не могла просто обнять её, как прежде; потому что дистанция была нарушена, и виновата в этом была она сама. Готель молилась каждому Святому в храме, чтобы проснуться на следующее утро, и увидеть, что этот кошмар кончился. Но следующий день повторялся предыдущим; она снова гуляла, работала, молилась и плакала.
Через две подобные монотонные недели, Готель свыклась со своим статусом 'простой смертной'. Стала больше общаться с монахинями, читать, гулять и крепче спать. Она совершенно забыла о паническом желании родить ребенка, и вспоминала время проведенное в Марселе, как блажь и безрассудство, не приведшее её ни к чему, кроме как к нервному расстройству; хотя она и скучала по Раймунду. По его ласкам. 'На такой случай, у нас всегда во дворе стоит бочка с холодной водой', - повторяла сестра Элоиза своим монахиням, чего еще пять лет назад Готель не понимала, а потому всегда смеялась.
- Получила ли ты то душевное исцеление, за которым приехала, - спросила аббатиса, когда Готель покидала Паркле.
- Да, матушка, - ответила та, - но неужели нужно согрешить, чтобы пожелать стать лучше?
- Некоторым это не помогает, - ответила сестра Элоиза, шагая рядом.
- Но, - остановилась Готель на мгновение, чтобы набраться смелости и задать тот вопрос, который она сама всегда себе задавала, - почему вы такая?
На что сестра Элоиза откровенно рассмеялась:
- На мне слишком много грехов, душа моя.
Готель ехала в Париж и думала о том, что сказала ей аббатиса после, когда она уже садилась в экипаж: 'Дети не рождаются от скуки, дети рождаются от любви'. Готель получше укуталась в свою накидку, чтобы прохладный утренний воздух не забирался ей под одежду; она была чиста, свободна и легка, как никогда, а на её коленях лежало Писание, подаренное ей её настоятельницей.
Следующим утром Готель была в Париже. Он уже проснулся, и люди чрезвычайно занятые своими делами бегали между домами, словно хотели переделать всё как можно скорее, чтобы потом устроиться где-нибудь поудобнее и начать наслаждаться жизнью.
Экипаж Готель, сопровождаемый охраной аббатства, заехал с правого берега Сены, но прежде чем попасть во дворец, она решила устроиться с жильем. Оставаться во дворце с Людовиком и его проблемами ей не очень-то хотелось. Потому они проехали через остров, свернули направо, затем вдоль Сены, мимо магазина Клемана, а затем налево, на улицу, где она жила два года назад. Там уже поселилась молодая пара, но все еще так и не могла обжиться на новом месте, поскольку почти все их деньги уходили на оплату дома; и Готель имела смелость предложить им круглую сумму, чтобы они могли присмотреть для себя что-то более подходящее, а после того, как они охотно согласились, она выкупила этот дом у хозяина, который также был рад, так как устал вечно искать на него постояльцев. Она также попросила хозяина сделать там полный ремонт, дополнительно оплатив все возможные расходы; к счастью, с тех пор, как Готель начала шить для двора их величества, деньги более никогда небыли для неё проблемой. А потому, разобравшись с (уже своим) домом в Париже, она отправилась во дворец, и сердце её трепетало от предвкушения встречи с Констанс.
Дворец был также тих и пустынен, как и всегда по утрам. Несколько слуг встретили Готель у входа и проводили внутрь. Она медленно шла по коридору в сторону опочивальни Констанции, дверь которой оказалась негостеприимно закрыта; не осмелившись беспокоить сон графини ранним визитом, девушка решила выйти в сад, но едва, она повернулась, как дверь за её спиной открылась и из неё вышла Констанция. Узнав Готель, она закричала от счастья:
- Готель! А! Какое счастье! Боже мой, я не верю своим глазам, - графиня принялась её обнимать и целовать в обе щёки, не давая той сказать ни слова.
- Доброе утро, миледи, - смеялась от радости девушка.
- Давно вы здесь? - перебивала другая.
- Я только приехала в Париж.
- А! - радовалась графиня, - идемте ко мне, я сейчас умру от счастья. Вы голодны? Я схожу на кухню.
- Нет, спасибо, моя дорогая, я завтракала у Гийома. Это мой булочник, - пояснила Готель, увидев, как перекосило лицо у Констанции.
- О! Да вы - истинная парижанка, - улыбнулась Констанция и погладила Готель по плечу.
Закрывшись в комнате графини, они просмеялись о пустяках до самого обеда, пока силы не покинули их, и после лежали на кровати Констанции, хмыкая носом и вспоминая всякие глупости, переполняемые радостью быть рядом и, наконец, видеть друг друга.
- Не надейтесь на теплый приём, моя дорогая, - тихо вздохнула Констанция, когда они шли на обед, - этот дом развалится при первом удобном случае. Потому, мадмуазель, я заранее прошу у вас прощения.
Графиня была права. После получасового напряженного молчания, иногда прерываемого голодным мяуканьем кота, Людовик, наконец, заговорил:
- Так вы живете в Марселе, мадмуазель?
- Да, сир, - ответила Готель, - но утром я купила дом на левом берегу Парижа.
Король рассмеялся и бросил кусок мяса коту, трущемуся о ножку стола его величества:
- Берег интеллектуалов. Религиозные школы растут там теперь так же быстро, как шампиньоны в теплую погоду, едва начинает дождить[6].
Наступило еще несколько минут оглушающей тишины, пока не заговорила Королева:
- Вам нравится в Провансе, дитя мое?
- Да, ваше величество, - ответила гостья.
- Мы получаем оттуда наши лучшие вина, не так ли, ваше величество? - обратилась она к супругу.
- Шампань мне ближе, - недовольно отозвался Людовик.
- Да, оно бьёт в голову, - саркастично грустно улыбнулась и опустила глаза королева, и снова
