- Что, - смущенная и задыхающаяся от волнения произнесла та.
- Что, - зараженный её смущением, повторил Раймунд.
Он почувствовал на своей шее её дыхание, частое и прохладное; её сердце колотилось, как сердце заигравшегося котенка, и её серые глаза еще бегали из стороны в сторону, в поисках путей отхода.
- Надеетесь сбежать? - спросил он, заглядывая ей в глаза.
- Нет, - растянуто и тихо произнесла она, но спустя одно лишь мгновение, едва заметив, что её юный друг потерял бдительность, выскользнула из его объятий и снова сбежала по траве.
В тот день, среди душистых полей и порхающих над цветами бабочек, среди шума листьев, ветра и птиц, между ними произошло нечто большее, чем просто поцелуй.
Когда Раймунд отсутствовал, Готель устраивала себе почтовый день. Она активно переписывалась с Констанцией, делясь с ней разными новостями или просто личными переживаниями. Что касается Сибиллы, то очень долго после отъезда с Сицилии, Готель не решалась отправить ей даже пару строк. Возможно, она чувствовала свою вину, покинув подругу, и потому боялась услышать это. Она боялась услышать, что Сибилла несчастна, что ей не хватает рядом кого-то, кто мог бы её поддержать, и Готель из сердоболия пришлось бы покинуть любимого, чтобы служить слезной подушкой подруге в её несчастном браке. Но к своему облегчению, ближе к осени она получила от Сибиллы короткую весточку, что та, хоть и сильно раньше срока, родила Рожеру сына, коего окрестили Генрихом. На что Готель снова не знала как реагировать; следовало ли поздравить подругу или наоборот, посочувствовать ей. И таким образом, переписка с Сицилийской подругой так и не легла в должные русла. И совершенно противоположно сложилось общение с Констанцией, депеши от которой приходили с впечатляющей регулярностью. Готель старалась быть искренней в своих письмах, но о том, чем она действительно хотела поделиться, она не писала. Она не писала о том, что Раймунд скорее женится на своей Тулузе, чем определит, наконец, их отношения. Маркиз бравировал это тем, что 'на нем лежит ответственность не только перед собственным родом, но и перед всеми людьми, живущими на его землях'.
- А что же граф Прованса не оказывает поддержки своему маркизу? - спрашивала Готель.
- Графы Прованса - ставленники Арагонских королей, - отвечал Раймунд, - а поскольку моя Тулуза граничит с их королевством, им интереснее, чтобы мои позиции слабли.
И Готель принимала всё так, как есть. В сущности, ей было достаточно той любви, которая была между ними. Может быть она переживала бы о том сильнее, если бы не мучилась вторым вопросом; вопросом, который сметал собой все остальные и рос как снежный ком с каждым месяцем их уже довольно близких для того отношений. К зиме Готель совершенно точно поняла, что связь с Раймундом не дает ей возможности завести ребенка.
От каждодневного осознания того, что её женское начало было так непристойно уязвлено, она впадала в немую тоску, закрывалась или смеялась невпопад, чтобы скрыть свою печаль. Несмотря на то, что она и так была достаточно красива, теперь она нарочно носила более тонкие, изящные наряды и старалась более ярко подчеркнуть свою женственность. Что скрывалось под такими переменами, маркиза мало интересовало, хотя, скорее всего, он был еще слишком молод, чтобы вдаваться в подробности психоанализа. Его фаворитка была самой прекрасной женщиной в Провансе, а возможно и во всем королевстве; чего было еще желать? Их отношения ничем и никем не обременялись и, тем самым, не требовали никакого разрешения. Раймунд был счастлив, Готель цвела, а то, что с тех пор рушилось в её сердце, она ежедневно закладывала глухой стеной улыбок, шуток, хотя понимала, что всё нажитое счастье и богатство не стоит теперь и ломаного гроша.
- Мне нужно время до заката, мой дорогой маркиз. Некая мадмуазель Дюплесси ожидает нового платья от своей модистки, - отказывалась от свидания Готель, подогревая, меж тем, страсти Раймунда, также рассчитывающего на свою порцию внимания.
- Всем в Провансе есть время у Готель, только маркизу Прованса нет времени, - улыбался он, - а затем?
- Затем мне необходимо дописать письмо в Париж, из которого мне исправно пишет Констанция.
- И что же пишет Констанция?
- Пишет, что мужчины Парижа терпимы и уступчивы, что отпускают своих женщин, когда те того желают, - сказала Готель и улыбка сошла с её лица, - похоже, брак их величества разладился окончательно с возвращением из Иерусалима, и миледи переживает как бы он не закончился ударом для Марии.
Готель заметила, каким испуганным при этом стал взгляд маркиза, но так и не разгадала причины его столь бурной реакции на события 'далекого' королевства.
Вдоволь наглядевшись со своего балкона на безмятежность моря, которая теперь мало сочеталась с растущим внутри неё дискомфортом, следующее лето Готель решила провести в Париже. Быть может, она устала провожать и встречать Раймунда из Тулузы, а может, сыграли её 'цыганские корни' и ей захотелось хоть ненадолго сменить обстановку. Готель поклялась маркизу вернуться в Марсель и быть верной ему мыслями и духом в отъезде. Она сама уже слишком привыкла к Раймунду, расставание не давалось ей слишком легко, и она вовсе не бежала от него; но очень много дорогого ей осталось в Париже и тянуло её туда - в город, в котором она когда-то заново родилась.
Она поехала через Труа, чтобы сначала встретиться с сестрой Элоизой. Почему-то именно её она хотела увидеть больше всего; она соскучилась по её душевной чистоте, холодной выдержке и теплому сердцу. Последние полгода Готель едва не сошла с ума, ожидая ребенка, и этот коктейль надежды и отчаяния совершенно выбил её из колеи. И теперь она не столько хотела ребенка, сколько понять что же с ней происходит. Ей было бы проще, сочетайся она с маркизом браком, но ждать ребенка рожденного во грехе было не приемлемо, ни по каким канонам. А потому, сестра Элоиза, как ей думалось, была единственная, кто мог бы её понять. К тому же, Готель надеялась, что сможет вернуть себе то удовлетворение от жизни, которое она чаще испытывала, живя в монастыре, чем в краю моря, солнца и любви. И, наверное, это тоже было причиной; остаться ненадолго наедине с собой и Богом, и попробовать разобраться в своих мыслях вдали от мирской суеты.
Когда Готель прибыла в Паркле, в аббатстве ремонтировали колокольню и сестра Элоиза, подняв голову вверх, смотрела, как один рабочий, подвязавшись к крыше веревкой, пытался приладить на место огромную балку.
- Матушка! - крикнула Готель издалека и, подбежав, крепко обняла аббатису и поцеловала ей руку, - здравствуйте, матушка! Я так счастлива видеть вас!
- Здравствуй же, дитя моё. Ты стала совсем взрослой девушкой, - при этом она погладила Готель по волосам и провела рукой по её щеке.
- О, как же я соскучилась по нашему монастырю, матушка, - призналась девушка, чуть не прыгая от радости.
- Ты счастлива? - спросила сестра Элоиза, вложив в свой вопрос нечто большее, чем сиюминутное счастье своей воспитанницы.
- У меня все хорошо, - улыбнулась Готель, то ли поправляя челку, то ли прикрывая глаза, и, смутившись под проницательным взором аббатисы, она перевела свой взгляд на колокольню.
Сестра Элоиза слегка улыбнулась, глядя на неё, а затем посмотрела туда, куда с видом опытного архитектора всматривалась Готель; затем она подозвала рукой какую-то монашку, что-то наказала ей тихо, указывая наверх, и, вернувшись к девушке, сказала:
- Я рада, что ты приехала.
Аббатство цвело всеми красками лета. Готель рассказала сестре Элоизе о своей жизни в Марселе, и та слушала её молча и внимательно, но не проронила ни слова, что немного расстроило девушку. И после вечерней трапезы, собираясь к себе в келью, Готель спросила у неё, почти взбешенная неожиданным равнодушием и обидой, пронимающей до слез:
- Почему же вы ничего не сказали мне, зная, что я торопилась к вам с другого конца земли, уповая лишь на ваше слово и надеясь на него как на исцеление!
- То, что вы приехали ко мне, мадмуазель, а не к кому-то другому, приехали в дом Божий, означает лишь то, что вы знаете ответы на все ваши вопросы, но вам необходимо время и душевное спокойствие,
