— Ну так она и сейчас не вылезает…

— Нет, сейчас она уже другая стала. А тогда наивная была, молодая.

— Ну, давай дальше… — Володя почувствовал, что даром тратит с Нинкой время. Но дослушать до конца было любопытно.

— С «белочкой» меня тогда привезли. Чуть богу душу не отдала, до сих пор в себя не приду. Какие же мне страхи мерещились! Это же кошмар! А дома у меня девчонка одна оставалась. Дочка. Шесть лет. И больше — никого. Ни мужа, ни матери. Все вокруг меня тогда уже от водки сгинули. И я сама так от этой водки измучилась, что жить не хотела. Так Альфия Ахадовна — век буду Бога за нее молить — домой ко мне поехала, дочку мою в отделение тайком привела и в этой комнатке как раз, во второй палате, и поселила. Я только очнулась: она меня к себе в кабинет. Р-р-раз — меня по щекам! Два — по щекам! «Слышишь, говорит, меня, Нинель? Ты меня слышишь?»

Я говорю: «Слышу».

Я ведь вообще-то и убить бы ее тогда могла, силища-то во мне была, но руку на нее поднять не посмела.

Она говорит: «Видишь меня?»

Я говорю: «Вижу!»

Она говорит: «Пошли тогда со мной!»

И заводит меня в ту палату.

«А дочку, говорит, свою видишь?»

А я смотрю и не пойму — дочка моя вроде и не моя. Платье на ней нарядное, в волосах — бант, а в руках — кукла Барби. Сроду у нее такой красивой куклы не было. И тут мне дочка и говорит: «Мамка, это же я! Ты, говорит, не умирай!» Не помню даже, когда я в жизни еще так ревела…

А Альфия вывела меня и пригрозила: «Если еще раз напьешься, таких на тебя чертей напущу, что голову тебе всю выгрызут изнутри!» Ну, непедагогично это, конечно, как я теперь понимаю, не по- врачебному. Сейчас бы Альфия за такие слова с работы бы кого угодно выгнала. А тогда… Ну, я же говорю, неопытная была, наивная.

— Ну и что потом было?

— Стала она меня лечить. Долго лечила. Дочку пришлось оформить в приют. Альфия меня все на улицу не выпускала, боялась, что сорвусь. Когда выпустила, я сразу к дочке. А у нее игрушек полно, книжки, кофточки разные… Откуда? «А ко мне твоя тетя приходила!» Я еще потом три года на таблетках была. Альфия меня на курсы медсестер запихнула. Сказала, что, если окончу, к себе меня работать возьмет.

— Рождественская история. Прямо хоть в журнал посылай, — скептически прищурился Владимир.

— Вот ни капли не вру! — Нинка перекрестилась.

Володя поразмыслил.

— Ну, верю. Дочка-то теперь твоя где?

Нинка разулыбалась. Стало понятно, что она рассказала эту историю, чтобы похвастаться дочкой.

— В мединституте дочка моя! На дневном учится. Закончит — психиатром, сказала, будет!

Бурыкин закрыл коробку с конфетами и убрал в стол. Нинель Егоровна закинула за спину наволочку с лекарствами.

— Ну, не обессудь, дорогой. Я пошла.

— Иди-иди.

Она ушла, а Володя еще долго сидел неподвижно и смотрел в одну точку. Наконец, он поднялся, сказал как бы про себя: «Лиса в синем сарафане, детство с бабушкой, безотцовщина… Да. Без сомнения, это ее мать».

На его лице появилось грустно-сочувственное выражение, с которым он ходил остаток дня. Доктор Бурыкин был рассеян, коротко и невнимательно беседовал с больными и уехал на «Красной Шапочке», ни с кем не простившись. Со следующего дня он стал ездить на работу на своем автомобиле, чтобы, по крайней мере, по утрам и вечерам больше не встречаться с Альфией.

Давыдову нужно было возвращаться в Петербург, его ждала масса организационных дел. Состояние Тани стремительно улучшалось. Она уже могла не только вставать, но долго ходить, читать, смотреть телевизор. Беседовала с Альфией, самостоятельно ела, мылась, одевалась. Единственное, чего она по непонятной для Давыдова причине избегала, это разговоров о работе. Наука, казалось, совершенно перестала ее интересовать.

Давыдов ежедневно виделся с Альфией. Она советовала ему оставить Таню в больнице на несколько дней одну и заниматься своими проблемами. Он искренне беспокоился, как же Таня останется без него, даже ненадолго. Виталий смирился с осознанием Таниной болезни — и это осознание усиливало в нем жалость к жене. Но одновременно с жалостью появилось чувство, что он отдаляется от нее, — рвались многолетние прочные связи, уменьшалась потребность видеть ее, говорить с ней. Нет, конечно, Давыдов любил Таню все так же и сочувствовал ей всем сердцем, но постоянная, никогда не тяготившая его зависимость от жены, от ее близкого присутствия, от ее суждений как-то незаметно таяла, как незаметно выдувается ветром в солнечный день почерневший мартовский снег.

И с каждым днем в его жизни возрастала роль Альфии. Так же, как дома, в Петербурге, он дня не мог прожить, чтобы хотя бы по телефону не обсудить текущие дела с Таней, теперь он нуждался в обществе Альфии. И хотя их разговоры были посвящены исключительно здоровью и поведению его жены, уже через две недели общения с Альфией он чувствовал странную потребность обсуждать с ней не только дела Тани, но и свои собственные.

Однако Альфия не торопилась сближаться с ним. Казалось, его проблемы нисколько ее не волнуют. Мало ли кто из родственников больных занимает руководящий пост? Посты и должности Альфию не интересовали. Но она стала тоже привыкать к разговорам с Виталием. Он помогал ей отвлекаться от мыслей о Д. При нем она не могла следить, куда ходит, с кем проводит время, что делает ее молодой коллега. Потребность постоянно знать, где находится Д. и чем занимается, стала у Альфии навязчивостью, с которой она не могла справиться. Хорошо было разве то, что, следя за Д., она перестала его физически желать. Он невольно унизил ее своей любовью к Насте. А в том, что он влюблен до соплей, до безумия, до смерти, Альфия уже не сомневалась. Но в любви именно к Насте, понимала она, был и свой плюс. Она не могла соперничать с больной, это было бы недостойно, и это оправдывало Альфию в собственных глазах. Поэтому она заняла выжидательную позицию. Так хищник, притаившись среди камышей, наблюдает за передвижениями беспечных копытных.

Беседы с Давыдовым Альфию развлекали. Правда, Нинель делала какие-то смутные намеки, что лучше бы ей, Альфие, перестать крутить и выбрать из двух «кобелей» одного, из чего Альфия заключила, что Д. Нинель во внимание не принимала. Альфия посмеялась, но Нинкины слова проигнорировала. Приходит к ней Давыдов — пусть приходит. Он дальний родственник главного врача. Не пошлешь же его подальше? И поэтому Виталий взял за правило каждый вечер прощаться с женой и, пользуясь тем, что больных в холл не выпускали, заходить к Альфие.

Домой Альфия теперь не стремилась. И даже не знала, что Бурыкин теперь ездит на работу не на автобусе, а на собственной машине, которую раньше не эксплуатировал из экономии бензина (проезд на «Шапочке» был бесплатный).

Дима тоже уходил из отделения поздно. Верная Сова донесла, что по вечерам он или забирает Полежаеву на прогулку — и они просиживают в отделенческом садике до темноты, или вообще куда-то уводит — и возвращаются они только рано утром. Альфия, которая, конечно, знала о комнате в общежитии и даже поначалу имела на нее собственные виды, находила некое извращенное удовольствие в том, чтобы наблюдать, выводит или не выводит Д. черным ходом Настю. Убедившись, что молодые люди в очередной раз исчезли, она иногда ночь напролет не могла найти себе места, но никак не выдавала себя на следующее утро, хотя для этого требовалась немалая выдержка.