находятся два дипломата с такими разными взглядами на внешнюю политику. Александр Павлович выслушивал обоих и принимал то предложение, которое больше импонировало его нынешним взглядам.
«Вряд ли Нессельроде получит пост статс-секретаря — император не отпустит графа Каподистрия, ведь тот — грек, и все связи с европейскими народами, находящимися под властью Турции, сейчас сосредоточены в его руках, — продолжал размышлять Вольский. — Скорее, государь разделит пост на две должности, и, фактически, сам будет у себя министром иностранных дел».
Николай Александрович, наделенный острым аналитическим умом, помноженным на опыт блестящей дипломатической карьеры, в последние годы с интересом и уважением наблюдал за действиями российского императора в международных отношениях. Александр Павлович удивлял старого дипломата своим чутьем, выдержкой и умением вести переговоры, то проявляя волю и напор, то, когда это было выгодно, переводя переговоры на дружескую ногу. Император обладал талантом дипломата и, может быть, поэтому и создал сейчас в министерстве иностранных дел двоевластие, чтобы самому наслаждаться любимым делом, единолично руководя внешней политикой державы.
Как бы то ни было, но граф Каподистрия, стараясь повысить важность своего «восточного» участка работы, на который его постепенно смещал император, приняв Вольского с докладом о подготовке мирного договора с Францией, загрузил дипломата поручениями в Бессарабии и распорядился выехать немедленно. Николай Александрович с раздражением думал, что потерял три месяца впустую, а самое главное — до сих пор не имел никаких сведений о судьбе Мишеля. Он из суеверия не хотел заниматься наследством графа Печерского до того, как узнает что-нибудь о племяннике. Поверить в то, что полный жизни, красивый, умный и добрый молодой человек погиб в бою, где русские войска не принимали участия, старый дипломат отказывался.
«Господи, спаси Мишеля, — мысленно попросил он, — не дай этому мальчику погибнуть».
Вольский закрыл глаза и начал молиться. Чем старше он становился и чем дольше работал, защищая интересы России на внешнем поприще, тем сильнее он нуждался в той поддержке, которую давала вера. Поэтому, в отличие от молодых людей, скептически смотревших на религиозно-мистические настроения, охватившие после окончательной победы над Наполеоном императора Александра, старый дипломат во многом разделял взгляды государя, считая, что Бог ведет и страну, и каждого человека, живущего в ней. Поэтому он так просил за своего мальчика.
В квартире, которую Вольский снимал в Санкт-Петербурге, его приезда ждали. Услужливый Иван Михеевич, ожидавший хозяина уже третий день, принял у Вольского шинель, заботливо осведомился о здоровье и тут же доложил, что от светлейшего князя Черкасского пришло два письма: одно было прислано на адрес министерства иностранных дел, а второе принесли прямо сюда.
— Где письма? — заволновался Вольский.
— В кабинете, ваше высокопревосходительство, — объяснил Иван Михеевич, — извольте пройти, на столе лежат.
Николай Александрович быстро прошел в свой кабинет, где на зеленом сукне стола лежали два одинаковых конверта с его именем, крупно выведенным четким почерком Алексея Черкасского. Он развернул сразу оба письма и положил листы перед собой. Текст писем был совершенно одинаковый. Князь писал, что граф Печерский жив, но был сильно ранен, а теперь из-за контузии ослеп. Мишель находился сейчас в Брюсселе под присмотром своего друга Серафима Шмитца, спасшего графу жизнь. Далее Черкасский сообщал, что Мишель узнал человека, напавшего на него, это был Коста — любовник его мачехи. Считая, что он убил Печерского, тот снял с пальца графа фамильное кольцо, полученное им от дяди перед отъездом из Вены.
«Этого следовало ожидать, — подумал Николай Александрович, — хоть я никогда не видел Саломею, но, похоже, эта женщина не ведает сомнений. Теперь ей понадобилось наследство, и она, не моргнув глазом, отправила к пасынку убийцу».
Вольский начинал дипломатическую службу, сопровождая русскую армию на Кавказе в войне с персами. Тогда он хорошо изучил жесткие нравы тамошних царей и удельных князей всех многочисленных народов этого пестрого и взрывоопасного края. Разные по культуре, вероисповеданию, обычаям, они все были едины в одном: если человек или семья стояли между правителем и властью или богатством, то эти люди были обречены. Их либо находили в лесу с простреленной головой, либо вырезали сонными темной ночью. Доходило даже до того, что уничтожали целые селения, если один род переходил дорогу другому.
«Но Саломея не князь, жаждущий власти, она даже не мужчина, — раздумывал Вольский, — как может женщина быть такой жестокой. Тем более что она прожила всю свою сознательную жизнь здесь, а в России женщины так себя не ведут».
Но тут же сказав себе, что у него недостаточно фактов, чтобы строить предположения, Николай Александрович решил, что, сделав доклад графу Каподистрия, он немедленно выедет в Пересветово и разберется с преступниками, стрелявшими в Мишеля.
Граф Иоанн Капо д’Истрия, или, как его величали на русский манер, Иван Антонович Каподистрия, блестящий дипломат и врач по образованию, был в России совершенно одинок. Правда, одинок он был не только здесь — по большому счету, родных у него почти не осталось, а те родственники, что остались живы, были совсем дальними, и граф их не знал. Этот красивый сорокалетний человек с выдающимся, острым умом еще в молодости сделал блестящую карьеру, став в двадцать семь лет статс-секретарем по иностранным делам республики Ионических островов — единственного кусочка Греции, бывшего несколько лет республиканским государством под протекторатом России. Когда Наполеон в 1807 году отобрал у России протекторат над его Родиной, граф Иоанн перешел на русскую службу и за несколько лет дослужился до поста статс-секретаря министерства иностранных дел, став преемником любимца великой Екатерины графа Румянцева. Он верно служил новому Отечеству, но самой главной миссией своей жизни считал освобождение Греции.
«Когда наша Родина обретет независимость, я спокойно сойду в могилу, — часто думал граф, — моя жена — Греция, другая семья мне не нужна».
Греков в Санкт-Петербурге было немного, но это были представители лучших семей. Осторожный Каподистрия, помнивший, что он не должен рисковать своей карьерой в России, прежде всего, ради Греции, общался только с братьями Ипсиланти, сыновьями господаря Молдавии и Валахии Константина, бежавшего от своих турецких хозяев в Россию, когда открылась его связь с русским правительством.
Молодые князья Ипсиланти были храбрыми боевыми офицерами, отличившимися в войне с Наполеоном, а старший, Александр, один из адъютантов императора Александра, даже потерял в сражении под Дрезденом руку. У них был только один недостаток, который, однако, безмерно раздражал графа Иоанна: они свято верили, что освобожденная Греция должна будет поднести им королевскую корону. Не умаляя знатности и древности славного рода Ипсиланти, Каподистрия втайне считал, что если его Родина сбросит гнет Османской империи, то уже никогда больше не будет монархией, а соберет все свои земли в единой республике, как это уже было на Ионических островах.
Сегодня он ждал князей Александра и Дмитрия Ипсиланти в гости. Следовало обсудить важный вопрос о тайном обществе «Филики Этерия», организованном в греческой общине Одессы. Кстати, это будет возможность его молодому другу вновь выйти в свет. Подумав о графе Иване Печерском, Каподистрия улыбнулся. Впервые за многие годы рядом с ним был человек, которого можно было не опасаться, и к которому статс-секретарь все больше привязывался своей одинокой душой.
Этот бесхитростный очень молодой человек появился в жизни статс-секретаря случайно. В конце лета граф Иоанн в лесах под Стрельной участвовал в охоте, затеянной Александром Ипсиланти, очень гордившимся, что отлично стреляет единственной рукой. Все четыре брата Ипсиланти, красуясь друг перед другом, погоняли своих коней, заставляя их перепрыгивать препятствия в виде заросших канав и поваленных деревьев, и штатскому дипломату поневоле приходилось следовать за лихими князьями. Как он и предполагал, это закончилось плохо. Молодой и пугливый конь графа резко остановился, отказавшись прыгать через овраг, и Каподистрия, слетев через его голову, покатился по склону не широкого, но глубокого оврага. Больно ударяясь о корни деревьев, он успел подумать, что глупо дипломату его ранга кончать жизнь, упав на охоте. Достигнув дна, граф потерял сознание, и пришел в себя оттого, что чьи-то
