Но если она тебе нравится – пожалуйста… Только устрой мне встречу с твоей женой, корешок!»
Сюжет заканчивался моралите: влюбленного зека вместе с попутчицей с позором изгоняли из ресторана. А я представил, как вспоминала ночью всю ситуацию певица. И, глядя на своего жалкого Сенеку рядом на ложе, как ненавидела его!.. И как елозил на ложе сам Сенека, не в силах забыть заманчивое предложение.
Тут послышался новый голос.
– У меня есть знакомый художник, – добро рассказывал новый Сенека. – Ну совершенный псих, у него подруга тоже безумная. Так вот: они потрясающе ходят вдвоем по улицам. Все время теряют друг друга и опять находят. И так по сто раз за прогулку! (Вежливый смех: не поняли.)
А я вдруг увидел этого художника: в вечной солдатской шинели, с «Дымком» во рту, с синяком под глазом. Огромный, тяжелый, и рядом с ним нечто маленькое, щенячье, худенькое. Они идут по улице. Их разделяет толпа, и безумный художник остается
– Тише, – говорит она, и все за столом сразу умолкают. И опять раздается ее шепот: – Подождите! Он сейчас уйдет…
Как я бежал оттуда! Так вот, смазливая тварь: ждать долго не придется.
В последний раз вынимаю листки из пивных коробок.
До свидания, Д.
До встречи… уже завтра – там за рекой, в тени деревьев.
Ну вот и последний листочек – «Поминки Д.».
«197… года, февраль.
Поздним вечером, похоронив Д., то есть опустив его тело в заколоченном ящике в мерзлую землю и скорбно потоптавшись в снегу среди могил, мы, друзья его, поехали на поминки.
Поминки происходили в Серебряном Бору на даче у Лысого и Отвратительного. Дачу эту Лысому и Отвратительному сдавали на зиму родственники некоего знаменитого генерала.
Посередине огромного стола возвышалась конная статуя самого генерала. Бронзовый конь скакал среди фужеров и бутылок, и генерал грозно замахивался на нас саблей наголо. С комода глядело уже аллегорическое изображение полководца, созданное, видать, за рубежом. Бронзовый юноша, мерцая обнаженными ягодицами, давил одной рукой зловещую гидру, а другой опять же замахивался саблей наголо. И с консоли на нас мрачно смотрела гигантская голова полководца, мучительно напоминая голову Черномора из оперы «Руслан и Людмила».
Итак, мы все уселись среди бронзовых генералов: Д. любил причудливое, он остался бы доволен обстановкой своих поминок. И вообще, в присутствии за столом бронзового военного героя было нечто фрейдистское и, я бы сказал, справедливое. О, наше военное младенчество: мать тащит меня в бомбоубежище, я схватился за ее руку, другой она прижимает к груди младенца-брата. Но вот что-то случилось, грохот, все рушится, я задыхаюсь в пыли, вопли людей, и мать вдруг бросает мою руку, и я вижу ее ноги в тапочках, она кричит мне: «Беги, беги за мной!» И я, давясь воплем, бегу с протянутой рукой за ее юбкой, впервые брошенный в этом мире.
…Мы сидим кружком, военные дети, усталые, седые, старые дети. Какие стали у нас лица, будто сквозь аквариум рыбы на дне. Мы спим наяву и ждем «ничего». Ах, заграничные господа, ждущие своего Годо! Ждать Годо – это полбеды. А вот вы попробуйте ждать «ничего».
– Я назвал бы всех нас – «задвинутое поколение». Ящики внутри комода, – шепчет мне в ухо Лысый и Отвратительный.
А они все приходили, друзья Д.: поэты и прозаики, режиссеры и художники. Их не печатают, им не дают снимать и выставляться; а может, проще: они уже давно ничего не пишут, не снимают и не выставляют. А может, совсем просто: они все пишут, все снимают и все выставляют, только этого уже никто не замечает. Все это – внутри комода. Вот сидит тот самый знаменитый X., поэт X. Он теперь всем известен, только я его не читаю. Не так давно он пожаловался редактору молодежной газеты, дескать, мало его печатают.
– А зачем тебе много печататься? – спросил друг редактор.
– Милый мой, когда поэта не печатают, они его забывают (они, то бишь читатели, «народ»).
– Пойми, – улыбнулся редактор. – Чем больше мы тебя печатаем, тем больше они тебя забывают.
А люди все приходили. Какие-то уже совсем никому не известные (один даже у всех спрашивал: «А чего это вы тут собрались?»).
Кто-то привел японскую скрипачку. Она училась в консерватории и жаждала неофициального общения. По-моему, она думала, что у нас здесь будет концерт, и пришла со скрипкой. Но мест за столом не было, и ее определили на шкаф. На огромный шкаф карельской березы.
Выпили. Еще выпили. И тогда меня осенило! Я встал и начал речь:
– Мы все должны вспомнить последнюю встречу с ним. Это необходимо, чтобы понять, зачем он нас сюда собрал. Ибо нас всех сюда собрал он. И раньше, чем мы поймем зачем, мы просто не сможем выйти отсюда. Он нас не выпустит, поверьте.
Наступила тишина. Кто-то пьяный вскочил и рванулся к двери.
– Не надо! – воскликнула Прекрасная Муза. – Если дверь откроется – я повешусь. Мне будет сниться по ночам эта страшная запертая дверь, за которой стоит он. – И она поднялась и сказала: – Я расскажу свою последнюю встречу с ним.
Ей было за сорок, нашей состарившейся Музе, но в свете свечей это было незаметно. И опять она была раскрасавица – девочка времен славы Д.
– Первый раз я увидела Д. совсем юной. Боже, как я была тогда добродушна и толста. И как он был зловеще худ. Я не смела стоять с ним рядом, у меня было чувство стыда, будто я захватила его здоровье. Я носила тогда в себе обжигающую любовь ко всем, любовь-жажду! И все вы, окружающие, – она прелестно опустила глаза долу, – пытались пользоваться этой жаждой, все, кроме него! В последний раз я увидела его два года назад. Я вернулась из Франции, шел снег. Он подошел ко мне в Доме литераторов и начал рассказывать повесть про какого-то летчика, который куда-то летел. Рассказ страдал конкретностью и оттого был мучителен для меня. Я смотрела на него, пытаясь отыскать в этом полысевшем, несчастном, задыхающемся того прелестного, худенького Керубино. А «он – не он» вдруг оборвал рассказ и сказал мне: «С вас причитается». Он был пьян, и, естественно, я решила, что он просит денег. Я покраснела и дала ему, кажется, десятку. Он взял десять рублей и пошел прочь, оставив меня с моим стыдом – стыдом «имеющей деньги». А я пошла в другую сторону. И вдруг меня настигло в спину как возмездие: «Что вы наделали!» Он глядел на меня: «Я думал, уж вы-то меня поймете. Я не денег просил. Я ответного рассказа просил. Мне нужен рассказ о Любви. Уж вы-то, я думал, поймете».
– У цели! – заорал я. – Кто из нас расскажет о такой же последней встрече? Точнее, кто из нас не расскажет вот о такой же последней встрече? Обратите внимание: пьяный, в распаде, стучась в «ничто», в свете лампионов творческих ресторанов, он просил у нас как подаяния – чего? Рассказа о любви! Что бы ни случилось – у забора, под забором, штаны потеряв, себя потеряв, идеи Любви мы не теряем. Ах, как это по-нашему! Любовь – вот наш вывод из любой посылки. Человек произошел от обезьяны – это значит что? Давайте любить друг друга! Убивают нас, экспроприируют – и что? Полюбим друг друга! По колено в крови, родителей прирезал, брата расстрелял, а все равно вопим: «Давайте любить друг друга!» Русской идеи просил у нас покойный.
И тогда заговорил Лысый и Отвратительный. Он был в исступлении. Я уже не узнавал его лица. Безглазое лицо в свечах.
– Вижу! Огонь великой энергии! – вопил он. – И его рука – торчит из вечности и требует подаяния. Заплатим по счету, согреем ему душу посмертно. Лепестками историй о любви укроем его сердце. От каждого по истории. С миру по нитке, по-русски – грех замолим…
– Боже, он черт! – восторженно шептала Муза. – И какая прекрасная, голая, сладострастная голова: мощное яйцо. Я ощущаю его силу! Он черт!
– Да, он черт, – засмеялся я. – Только он – наш черт. Каждому времени – свой черт! Все времена достойны своего черта. Черта и Моцарта. – И, закольцовывая сюжет, я предложил: – Итак, вспомним, как в дни чумы были созваны… кстати, тоже чертом… несколько кавалеров и дам. И он попросил каждого так же отличиться в рассказах о любовных историях.
– А корабль приближается, – вопил Отвратительный. – Вижу: корабль из пламени! Слепит пламя, и протянута рука его из огня!
Вопли, бессвязные слова срывались с губ. Отвратительный задул свечи… Шкаф странно выступал из темноты и светился. И на шкафу над маленькой японкой уже мерцала лысина Отвратительного… Как завороженные, все следили за ними. Скрипка возникла в руках японки, и раздался звук-стон.
– Это был эпиграф: любовь торжествует всюду, – засмеялся я. – Итак, дамы и кавалеры немедля предлагают свои повествования о любви. Все отдадим в жаждущие руки покойника. Торопитесь, он жаждет. Но сначала надо условиться о терминологии. Я думаю, мы остановимся на лексике древнего «Декамерона». То, что сгодилось в Европе в шестнадцатом веке, сойдет и для нашей целомудренной литературы. Посему прошу придерживаться в ваших повествованиях о любви сей старинной лексики. К