была судьба конфискованных муравьев. В то время к просьбам несправедливо обиженных относились чутко. И целая комиссия билась над вопросом, что же случилось с муравьями в коробочках.

Выйдя, отец продолжал работать бухгалтером и писать свой замечательный труд по истории нашего рода. Наш род восходил к князю, отъехавшему из Литвы. Тогда знатные роды «ходили» между Литвой и Русью. И знаменитый князь Курбский бежал в Литву именно в те годы, когда наш предок бежал из Литвы на Русь.

Его потомок, некий безумный фельдмаршал, во времена Екатерины имел разные неприятности за то, что «грыз солдат». Этот грызун был человек странной жестокости: во время турецкой кампании он сжег целую деревню, потому что крик детей и гавканье собак мешали его послеобеденному сну. Это произошло на Черной речке. Впоследствии сын его был убит крепостными в своем имении в центре России, когда он переезжал речку, тоже носившую название Черная. С тех пор в нашем роду редко кто умирал своей смертью. Другой сын, знаменитый генерал Павлова царствования, был отравлен, внук сошел с ума, повесился, а правнук, известный дуэлянт, никак не мог родить наследника – все его дети умирали… Когда сей дуэлянт был все-таки застрелен на дуэли (легко догадаться, что это произошло в Петербурге на знаменитой Черной речке), на его столе нашли странную бумагу. Слева шли фамилии двенадцати человек, убитых им на дуэли, справа – имена двенадцати умерших его детей. Под списком была подведена черта и написана фраза: «С Богом в расчете!»

Единственный, кто умер своею смертью, был младший сын фельдмаршала, мой прапра – граф Евгений Ч., Дон Жуан, вольтерьянец и дипломат. Подробности о нем я узнал от тети Ани.

Тетя Аня явилась в нашу семью как бы с того света… Случилось это в хрущевские времена, когда впервые из-за границы начали появляться те, чье существование тщательно скрывалось, чьи имена никогда не произносились. Эмигранты.

Тетя Аня была в числе самых первых. Она приехала в Ленинград из Швеции и сразу пошла в справочное бюро. Она называла даты рождений, и девушка в окошке изумленно сказала: «Какие же они у вас все допотопные». «Именно допотопные», – усмехнулась тетя Аня. Потом она гуляла по Ленинграду, и ее поразило, каким маленьким стал ее город. Она шла мимо миниатюрных дворцов Растрелли с расстрелянными обитателями и изумленно шептала: «Растрелли… расстрелы… Это все было предначертано?» Наконец с замиранием сердца она направилась по адресу своего кузена – красавца и знаменитого футболиста 1905 года.

Дверь открыл он сам. Он совершенно не изменился. С некоторым испугом он смотрел на улыбающуюся старуху. И в следующее мгновение тетя сообразила, что открывшему дверь… двадцать лет! Когда она услышала: «Папа на футболе» – она поняла, что пришла туда. Легко догадаться, что юноша, открывший дверь, – был я.

Через неделю тетя Аня уехала, потом объявилась вновь и привезла листочки, покрытые удлиненными буквами, написанные этаким каллиграфическим почерком, которому обучали в русской классической гимназии.

Итак, вот они – листочки, написанные тетей Аней:

«Женя, мой кузен, был назван в честь своего прапрапрадеда графа Евгения Ч. Я была влюблена в Женю. Всегда.

Мы уезжаем с бала. Женя в классической позе тогдашнего влюбленного – стоит на одном колене, застегивает мои ботики. О, эти ботики! А я жду. Я жажду. Но он поднимает лицо. Насмешливая улыбка. А потом тот баснословный вечер, навеки исчезнувший в петербургской ночи… С кружащейся метелью, с Рождеством, с барышнями на санках. В этом Рождестве тонул такой молодой тогда наш мир.

Холод петербургской квартиры. Венецианские окна на Неву. Мужчины и женщины за ломберным столом. Все это кажется сейчас прекрасным. А на самом деле мы подолгу пили чай и бесконечно философствовали, как Вершинин в «Трех сестрах». И скучали, скучали, скучали…

А вот и Женя, уже в новехонькой офицерской форме – на фронт едет. Стоит в дверях, скрестил руки на груди, как Чаадаев, и насмешливо слушает мой бессвязный лепет. И все это уходит, тонет в метели…

Революция! Мы с княгиней Багратион-Мухранской, попросту Мусей. В пустой брошенной усадьбе. Никого, крестьяне ушли. Мы живем, как Пятница и Робинзон, – натуральным хозяйством. В одну комнату стащили всю мебель. Топим стульями. Я научилась разбивать их топором. На камине головной убор индейца – принадлежал брату Коле. Коля убит в Пинских болотах. На веранде валяется вырванный из рамы парадный портрет императрицы Екатерины Алексеевны… По холсту нацарапано ругательство. Кто-то побывал здесь до нас. И еще может прийти… Мы решаем уйти завтра обратно в город. Ночное зарево: город горит, в городе банда. Мы спим вдвоем не раздеваясь в огромной родовой постели, где была зачата Муся и ее предки.

Пришли утром. Я вышла, чтобы растворить заднюю веранду. И увидела страшного старика в бушлате. С черным флагом, на котором неумело, по-детски нарисован череп. Мой крик: «Муся! Муся!» И треск – разбили парадную дверь. Я выбегаю во двор. И – мимо них. И вдруг – что-то неописуемое… со свистом, совсем рядом! Тогда я не поняла, это был первый выстрел в моей жизни. У ворот стоял другой матрос и смеялся. Он раскрыл объятия. Я бегала, а он ловил. И вот тут, у ворот, я и увидела Женю.

Мы сидим с Женей в гостиной.

Я. А где Муся?

Он. Она придет.

Все как в Петербурге: мы чинно беседуем, только Женя в бушлате и говорит: о ненависти к своему классу, о величии анархии.

– А где Муся?

– Она придет.

– А ты заметил? Усадьбу не тронули.

– Потому что помещик был хороший, – говорит он усмехаясь. – Это у Герцена: Пугачев захватил какую-то усадьбу. И приводят под его светлы очи старушку помещицу. Та ни жива ни мертва. «Что скажете про барыню, мужики?» – обращается Пугачев к крестьянам. «Хорошая у нас барыня, грех что другое сказать». – «Ну, вот и хорошо, царь тебя милует», – говорит Пугачев барыне. Старушка даже заплакала и на радостях бегом в дом, стол накрывать Пугачеву. Но видит Емельян, мужички-то насупились. «Что такое, мужики?» – «У всех людей бар вешают. А чем мы хуже?» – «Так ведь она у вас хорошая, сами говорили». – «Хорошая, а кто говорит, что нехорошая? Зачем неправду говорить? Но у других бар вешают, мы-то чем хуже?» И ведь повесили старушенцию…

Он был в исступлении. Безумный! И я поняла наконец, на кого он похож. Боже мой! Ставрогин из «Бесов»! И в этот миг я услышала женский вопль, давящийся вопль – когда рот ладонью… И хохот и возню за стеной. Я бросилась к двери, но Женя схватил меня. Так в первый раз я оказалась в его объятиях…

Сколько лет прошло. Муся мертва. Она иногда приходит ко мне по ночам перед моими несчастьями. Вдруг я просыпаюсь посреди ночи и вижу: Муся сидит на моей кровати. И смотрит в стену. Никогда на меня не смотрит. Посидит, посидит и уйдет…

Потом… Потом я живу в семье художника в Новгородской губернии. В одну из ночей появился Женя. Он знал художника по Петрограду. Художник спрятал Женю в погребе. Самое ужасное, я ничего им не рассказала – ни про Мусю, ни про отряд. Женя – обросший, оборванный, в глазах страх. И я не сказала.

В одну из ночей Женя пришел ко мне. Он не любил меня. Просто из страха, чтобы я молчала. Но я любила его. Через два дня Женя ушел.

Потом я нашла наконец своего отца. Мы соединились… Сибирь, армия Колчака. Потом отступление вместе с чехами. А дальше мы все время бежим, куда-то бежим. По Сибири к Владивостоку с чехами. Через Владивосток на каком-то суденышке уже с русскими, бежим почему-то через Цейлон. Страшная жара на пароходе. Мы все время едим бананы, это единственное, на что у отца хватает денег. В Коломбо я увидела негра-еврея. Помню, я так удивилась. В Адене мы сошли. И добирались оттуда до Праги, где у нас были родственники.

В Праге отец, как положено русскому человеку, тут же начал идейно воевать. Он был кадетом, поэтому поссорился с монархистами. Отца отовсюду выгнали. Он не знал ни слова по-чешски.

В Праге мы познакомились с казачьим есаулом Никишкой. Никишка держал русский театр. Хитрый казак сообразил, что разбитые чешские легионеры – их было много тогда в Чехии – полны ностальгии по России. Что делать, Россия – это навсегда. У всех! И Никишка собрал труппу из несчастных русских интеллигентов, ни слова не понимавших по-чешски. Здесь были профессора, приват- доценты, адвокаты, их жены, их дочери, их сыновья. Он ездил с нами по стране. Мы играли по-русски Чехова – «Вишневый сад» и «Три сестры». Как мы рыдали, играя эти пьесы-воспоминания! Ведь все это было! Недавно было. И сразу, вмиг – нет!

Никишка не хотел платить даже за наш постой. По окончании спектакля он выходил на сцену и объявлял: «Дорогие люди! Приютите у себя на ночь несчастных бездомных. Мы все когда-то были очень богаты и жили в таких усадьбах, про которые мы вам сейчас представили». И нас разбирали по домам. Семейных брали неохотно, старались заполучить одиноких молодых актрис. Что я там пережила!

И опять мы куда-то едем. София. Отец там нашел каких-то родственников. Здесь он умер, а я познакомилась со своим будущим мужем. От него я узнала о Жене. Он сказал, что Женя в Болгарии. Я не удивилась, я знала, что обязательно увижу Женю. Муж выступал в кабаре и пел песни «под Вертинского». Потом он бросил работу и стал могильщиком. Мы жили в